Лукьяненко

В нескольких верстах от Кубани по соседству с лиманами, посреди непролазного царства камышей чутко спит станица Ивановская. Ангелинский ерик выпутался из чащи Красного леса и движет по степи медленную, словно неживую воду. Круглыми ежовыми шарами свернулись кусты тернов, что нечасто сбегаются с кволым на низких падинах дубнячком, с ватажками диких лесных яблонек-кислиц да груш.

Тонкий месяц провис над куренем как кривая турецкая сабля. Светит он на всю округу, на беленые, крытые камышом хатки, на убогие землянки и защитный земляной вал. Торчат журавли до неба, где золотистый порох звездной пыли уходит в кромешные дали и курит там Млечным Шляхом. Немалые тайны хранит темень ночная. Напригожила она уйму всякой всячины — от золотистых звездных сотов до черно-синего бархата поднебесья. Пьянит свежий дух травяного покрова — чего не учуешь тут: и сладкий чебрец, и горькая полынь, и прохладная мята. Сонмы трав разносят аромат свой по вольной степи. Печки, протопленные с вечера соломой или кизяками, источают сладковато-горький, терпкий запах, который витает вокруг жилья, конюшен, скотных базков. Тут много есть и того, чего не передать словами. Все в такой чарующей ночной прохладной тишине чудно, благоухает первозданной свежестью.

Заперты возами все выходы из станицы. На случай набега упрятали молодых девок на ночь за надежными стенами деревянной церкви. Пойди потом, поищи ветра в поле — скользнут непрошеные гости из-за Кубани — и сыщешь едва ли русских невольниц в десятых женах у отчаянного закубанца, а то и в самой Туретчине на ее горластых базарах очутится кубанский товар. И мало ли равной работки переделают рученьки белы да спинушка, попривыкши в годы неволи ко всякому?..

Разве что ручей, ледяной и быстрый, по вымытым корням чинар прожурчит матушке своей Кубани, как видел он не раз в своих водах светлолицую женщину — лила она слезы, роняла сиротские слова. Да сколько таких ручейков и целых речек сбегает в Кубань и что они успели поведать ей?

Смешалось в ней все, и мчит она, неугомонная, мутная оттого, что слились с ней судьбы и тяжкая доля не одного народа и не десятка — теперь уж и не разобрать вовсе.

Горюют много повидавшие на своем веку запорожцы, спрашивают как будто сами себя про милую Украину. Где ж она? Где привычная Сечь, где вольные обжитые места; села где с вишневыми садочками под горою, со жнецами мирными, тополем, что подобен темной свечке при белом месяце, со студеными криницами и степями — степями немеренными и вольными, как вся их казацкая жизнь?..

И зори где алые, как дорогое турецкое сукно на тех шароварах вольницы?.. Все это теперь ушло, все это было. Было и не будет больше никогда.

А этот край — что ждет их тут, бедолаг? Кажется им порой, что все народы, какие перебывали на этих местах до них, поспешили обойти все это стороной, чтоб не ободраться жестоким терном, не побить чтоб колеса возам своим, не запутаться в липких зарослях ежевики — ожины, не сидеть на гнилых лиманах, где тьмущая тьма чирков и вертких лысок, легких, как чуткие поплавки, красивых и стройных водяных курочек. Здесь у нечисти-чомги все лето, считай, со спины не слезают и взрослые птенцы, тараща направо-налево свои пугала-глаза. Комар здешний плодится такими уймами и так прожорлив, что, не упившись ночью, остается насытиться кровью на день — допивать и дожаливать. Места эти испокон веку облюбованы лихорадкой, коренной жительницей этих краев.

Здесь всякое падшее семя и всякая былка за лето прорастут так, что к осени плуг, запряженный парой быков, с большим трудом отворачивает пласт — так обильно переплестись успевают раздобревшие плети корневищ камыша, терна, ожины, шиповника — всего того, что заставляет земледельца в минуты отчаяния опустить. уки.

ТРИНАДЦАТАЯ ДУША

В первый год нового, двадцатого века числа двадцать седьмого в зеленом мае родился у станичного атамана урядника Пантелеймона Тимофеева Лукьяненко сын. Нарекли его по имени умершего несколько лет назад братика. Тринадцатая душа в семье на свет белый народилась… Поговаривали при этой вести ивановские старики: «В мае родиться — век маяться». Другие — те просто сочувственно покачивали головой, с пониманьем и обреченностью утверждали: «Тринадцать — число несчастливое, тут и гадать нечего. Хотя казак народился, не баба…»

Когда в Скорбященской деревянной церкви станицы Ивановской священник Алексей Лавров окунал Павлуню в купель, то родичи и кумовья затревожились: не зябко ли младенцу будет? Батюшка чутким ухом своим уловил невольное беспокойство их и загадочно молвил: «Вода — не беда, во благо! Вырастет — жарко будет!»

Слова отца Алексея, передаваясь из уст в уста, легким шепотком облетели церковь, дошелестели до озадаченного батьки. «Какую такую думку таит поп в словах своих?»

Орущего хлопчика бережно приняли из лона купели, стали укутывать в белую холстинку. И все, кто был там, благостно разулыбались, всматриваясь в красноватое личико новорожденного.

— Ох и добрый казак будет! — заметила свояченица, крепче сжимая руку сестре, лицо которой тихо светилось от счастья.