Лукьяненко

Московский поезд прибыл в Краснодар чуть свет. На первом трамвае добрался Павел Пантелеймонович до конечной остановки «Кожзавод». В тридцатые годы трамвайная линия была одноколейной, и вагоновожатый всякий раз должен был перевести штангу и пробраться по вагону от одного мотора к другому. Отсюда при хорошей погоде молодой селекционер предпочитал пройти оставшиеся пять верст пешком. А в дождь или распутицу добирался до опытной станции на поджидавшей ее работников служебной линейке, запряженной парой ломовых лошадей. Облаченный в свой неизменный брезентовый плащ, которому никакой дождь не был страшен, обутый в грубые непромокаемые сапоги, он широко шагал по обочине грунтовой дороги, торопясь к своим заветным делянкам, где наливались соками, колосились и тучнели пшеничные колосья. Колосья заботливо опылены, каждый порознь, при помощи пинцета. На них надеты бумажные колпачки, чтобы пыльца другого колоса ненароком не попала туда. Так опытное поле, где каждое растение бережно «наряжено» в белую шапочку, росло и цвело до определенного срока. А сколько мороки, сколько терпения надо, чтобы тщательно выбрать лучшие зернышки для засева одной только делянки! И все это лишь «черновая работа», основное же дело впереди: настанет ли тот долгожданный радостный час, когда из выращенных им на опытном участке сортов пшеницы заколосятся кубанские хлебные нивы? Скорей бы! — размышлял он, как бы торопя и подталкивая то счастливое время. Но опыты, казалось, шли досадно медленно, сроки созревания удлинялись из-за погоды, дни тащились черепашьим шагом. И желанные результаты дневных и ночных бдений были еще очень далеки…

Лукьяненко молодцевато спрыгнул с подножки вагона на «кольце» и, надвинув на лоб вылинявшую на солнце и побывавшую не под одним дождем соломенную брыластую шляпу — накрапывал теплый дождик, — подошел, поздоровался с работниками станции, уже начавшими поудобней усаживаться, и с трудом взобрался на переполненную линейку. Не успели отъехать и полкилометра по раскисшей черноземной дороге, как тут же застряли в одной из многочисленных ям. Возчик, несколько раз подергав вожжи, безнадежно сказал пассажирам: «Слазьте!» Работницы с шутками спрыгивали на землю, выискивая место посуше, смеялись над случайным каламбуром: слова возчика прозвучали как «сласти», а от таких сластей — горько! Стороной обошли непролазную колдобину, подождали, пока подойдет линейка, и снова заняли свои места.

Обычно сдержанный, подчас даже хмурый с виду, многим казавшийся суровым, Лукьяненко на этот раз долго смеялся вместе со всеми, затем, чтобы отвлечься от трудного «плавания» по ухабам, спросил, обращаясь к попутчикам:

— Хотите, расскажу я вам что-нибудь? Ну, например, как пшеница к нам на Кубань пришла?

— Хотим, — в один голос откликнулись путники.

Так под размеренный скрип колес, под несердитые понукания старика и редкое пощелкивание кнута, благо унялся дождик, в степи зазвучал рассказ молодого агронома. Изредка поглядывая в книжку, вытащенную по такому случаю из кармана плаща, Лукьяненко говорил:

— Сразу после переселения черноморских казаков на дикие берега Кубани, в январе 1795 года, тогдашний временщик, любимец царицы Платон Зубов послал из Санкт-Петербурга срочной почтой в Екатеринодар войсковому судье Антону Головатому два мешочка египетской пшеницы с просьбой «выслать некоторое количество в зерне с описанием, во сколько и с какой добротой она уродится». По какой именно причине фаворит послал пшеницу на Кубань — осталось неизвестным. Надо думать, благоволил он к Головатому, с которым был близко знаком, за остроумие и выдающиеся качества дипломата, а больше — за трогательные песни, которые войсковой судья сам сочинил и пел царице, задушевным звучанием их тронув давно очерствевшие сердца царедворцев.