Луковица памяти

Например, на бумаге — она, как говорится, все стерпит — я забрал старшего подмастерья Корнеффа из фирмы Гёбеля и сделал его хозяином собственной мастерской, где Корнефф стал обучать горбатого героя моего Первого романа, как с помощью бучарды, долота и шпунта превратить грубую глыбу, только что доставленную из каменоломни, в гладко обтесанную, а потом отполированную метровую стелу для одиночной могилы; мой словоохотливый герой Оскар Мацерат, которому осточертело зарабатывать себе на жизнь спекуляциями на черном рынке, оказался таким же понятливым учеником, как и я, начавший — без горба и пригодной для романа биографии — работу в качестве практиканта.

Что только не служит предметом повествования!

Примером того, как прожитая жизнь становится исходным материалом для художественного текста, который после множества корректур успокаивается лишь в напечатанном и изданном виде, можно считать старый надгробный камень, из тех, что по истечении положенного срока был снят с могилы и теперь лежал рядом с другими такими камнями за мастерской. По распоряжению мастера Гёбеля с камня начисто стесывалась прежняя надпись, после чего на лицевой стороне уже ничто не напоминало о человеке по имени Фридрих Гебауэр (1854–1923). Затем с помощью различных инструментов поверхность диабаза отшлифовывалась до нового блеска, и на ней высекалось очередное имя, даты жизни и смерти, увековеченные таким образом опять на положенный по закону срок; повторное использование камня — залог того, что наше посмертное существование ограничено во времени. Имена меняются, но сохраняются надписи, вроде: «Смерть — врата жизни»; они остаются в рамке, их не нужно стесывать, не нужно уничтожать.

И точно так же, как есть что сказать о вроде бы отслужившем свое и вновь воскрешенном материале, кое-что можно поведать и о живых персонажах, но я пока ограничусь лишь фигурой старшего подмастерья Корнеффа, хотя не уверен, что таковым было его настоящее имя.

Он действительно страдал фурункулезом. Особенно на загривке виднелись рубцы от заживших фурункулов. Всякий раз по весне, в том числе и весной сорок седьмого, там вызревали гнойные нарывы величиной с голубиное яйцо, из которых выдавливалась целая рюмка гноя. Когда у Корнеффа начинали набухать фурункулы, наглые ученики камнерезных мастерских на улице Биттвег принимались распевать на мотив известной детской песенки: «После зимней спячки, у Корнеффа болячки…»

Правда и то, что Гёбель, без особой выдумки названный в романе Вебелем, запечатлел свою фамилию крупными буквами на вывеске фирмы. Будучи больше коммерсантом, нежели мастером-камнерезом, он спустя несколько лет прикупил в Хольтхаузене солидную фабрику, где распиливались плиты, — травертином он облицевал несколько фасадов, а мрамором выложил полы в нескольких новостройках; его коммерческий взлет в годы «экономического чуда» мог бы сам по себе послужить занимательной историей.

Фирма Гёбеля, с которой я подписал договор о том, что поступаю туда практикантом, привлекла меня еще по одной причине: кроме смехотворной ежемесячной платы в размере ста рейхсмарок — такую же сумму платил скупой огородник Корнефф поступившему к нему на обучение Оскару, — мне, накопившему богатый опыт недоедания, был обещан дважды в неделю овощной суп с мясом, причем при желании гарантировалась добавка.

Жена Гёбеля варила эти супы, которые приправляла разными травами, в жилом доме, который примыкал непосредственно к мастерской. Она выглядела волоокой матроной, ей весьма шли уложенные венком косы, как их некогда носила рейхсфрауэнфюрерин Гертруд Шольц-Клинк. Несмотря на бездетность, госпожа Гёбель заслужила бы в прежние времена Золотой крест матери, настолько заботливо пеклась она о насыщении своих едоков.

Надгробный камень, проданный крестьянам с левого берега Рейна, приносил в качестве натуроплаты десять кило бобовых, окорок и несколько неощипанных кур. За красный майнский песчаник для двойного надгробия давали откормленного барана, чьи ребра и лоскуты брюшины шли на приготовление густого овощного супа. Плита на детскую могилу стоила пары гусей; нам доставалась наваристая похлебка с гусиными потрохами — крылышками, шейкой, сердцем и желудком.

Госпожа Гёбель кормила всех, кто глотал пыль под крышей мастерской, а к их числу относились трое худосочных учеников, двое подмастерьев — выходцев из Силезии, которые специализировались на шрифтах, старший подмастерье Корнефф, скульптор Зингер и я, самоуверенный новичок; один из силезских братьев сразу же посоветовал мне не мнить себя кем-то особенным, тем более будущим скульптором.

Позднее он рассказал мне о Бреслау — поначалу целом, затем пережившем тяжелейшие бои и под конец совершенно разрушенном. При этом он сожалел не столько о бесчисленных жертвах, о валявшихся на улицах трупах, которые собирались похоронными командами и закапывались в братских могилах, сколько о том, что этим покойникам не понадобились надгробные памятники.

Силезские братья были начитанны. Они знали наизусть стихотворные изречения Ангелуса Силезиуса и могли высечь на камне его строки: