Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь

По примеру своего короля французы тоже окунулись в праздное ничегонеделанье. Отрезвить их не смогла даже потеря второго заложника, принца Джема. Он уже давно плохо себя чувствовал, практически с самого начала пути, был постоянно пьян и драчлив, затевая ссору с любым, кто имел неосторожность с ним связаться. Годами наблюдавший за его деградацией Александр был прав в своих суждениях: принцу Джему не исполнилось и тридцати семи, а он уже стал вконец пропащим человеком; ожесточенный и пристыженный, он теперь боялся встречи с братом, который был куда сильнее и куда безжалостнее его самого.

Чем ближе они подъезжали к Неаполю, тем больше времени Джем проводил в бессознательном состоянии. Во дворце он выходил из своей комнаты лишь для того, чтобы пожаловаться на подпорченную пищу. Однажды утром он и вовсе не проснулся. Слуги, радуясь возможности отдохнуть, не беспокоили его. К тому времени, когда они все же решили проведать хозяина, тот едва дышал. Король вовсю предавался веселью и не хотел, чтобы его беспокоили. Он отправил к принцу докторов, те осмотрели его и ощупали – возможно, чуть грубее, чем должно, но ведь он и сам всегда вел себя с ними грубо, впрочем, как и со всеми другими. Никакой реакции не последовало, и к ночи принц испустил дух.

Вскоре пошли слухи, что Александр, которого уже давно обвиняли в жестокости, отравил его, чтобы расстроить военную кампанию короля. Когда эти слухи достигли Александра – папа вновь воссоединился с Чезаре и внимательно изучал все письма, которые присылали ему шпионы из Неаполя, – он не знал, гневаться ему или радоваться глупости своих врагов.

– Ты только посмотри, как сильно люди охочи до скандала! Какой нам прок в отравлении этого турка? Живой он дает в папскую казну сорок тысяч дукатов в год, даже больше, если прибавить плату за его постель и стол! Ах да! Кто-то должен сообщить Пинтуриккьо. Возможно, теперь он захочет убрать его с картины, на которой изображен Александрийский двор.

В Неаполе пожитки принца разобрали себе дворяне, мечтавшие о восточных одеждах, а кривая сабля, отрубившая, по словам Джема, головы десяткам правоверных, была отдана королю. Уже сейчас стало очевидно, что ближе к Святой земле его величество не подойдет. Армия вздохнула с облегчением. Кому нужны бурные моря и язычники, когда они и так уже в стране изобилия?

Забравшись под юбки красавиц Неаполя (к дилетанткам быстро присоединились профессионалки), французы с головой окунулись в сладкий плен предлагаемых ими наслаждений.

* * *

Три месяца спустя, когда солдаты Карла VIII наконец начали просыпаться от праздного забытья, с раздражением замечая зуд в паху, со стороны Сицилии подтянулись испанские корабли, а в Риме при участии папы (несмотря на скандальную репутацию, он все-таки знал, когда работу надо ставить превыше женщин) была поспешно создана Святая, или Венецианская лига. Единственной целью нового альянса было изгнать французов и отрезать их отступление к Альпам.

Французы двигались так быстро, как только может двигаться армия, везущая награбленное добро на спинах тысячи мулов. Карл направился в Рим в надежде склонить на свою сторону Александра (несмотря на предательский поступок, король тепло вспоминал о нем, видя в этом человеке образ идеального отца, которого был лишен). Но к тому времени, как они добрались до Рима, папский двор, во избежание встречи, переехал в Орвието. Когда же они прибыли в Орвието, папа уже был в Перудже. Преследовать его дальше не имело смысла. Из Умбрии французы устремились домой.

Две армии встретились на поле недалеко от Форново, к юго-западу от Пармы. Битва длилась весь день и окончилась для обеих армий и потерями, и обретениями. Ливень намочил порох, и знаменитая французская артиллерия бездействовала. Им все-таки удалось убить больше вражеских солдат, чем потерять своих, и прорваться на север, зато повозки пришлось бросить, и все чудесные военные трофеи достались врагу – вплоть до сундуков с сокровищами короля. В одном из них обнаружилась маленькая книжечка в кожаном переплете, заполненная именами, датами и кое-какими зашифрованными, но дельными наблюдениями.

Но это не единственное, что оставили после себя французы. Везде, где они побывали, и больше всего в Неаполе с его лабиринтами улиц и тесных, перенаселенных домов, распространилась новая болезнь, поражавшая чресла. Доктора не знали, как лечить ее. Симптомы, написанные на лицах больных россыпью гнойников – постыдная и всем заметная отметина, – поначалу быстро прошли, чтобы вернуться без предупреждения через несколько месяцев. Ее обозвали «французской болезнью», и эти слова вместе со словом «бомбарда» прочно вошли в итальянский язык, обозначив еще одно средство ведения войны.

* * *