Лукреция с Воробьевых гор

— И «такую ночь» могут увидеть только люди нашего круга, — еще печальнее сказала Люся. — А этим, — она кивнула в сторону дома, — что день, что ночь… Словом, мне страшно за тебя. Когда ты была за Игорем, мне было стыдно за тебя, а теперь страшно. Что с тобой будет, Лариса?

Что со мной будет? Кто мог это знать? Игорь бы в ответ на такие слова философски произнес: «А что с нами со всеми будет?» — хотя «все» его абсолютно не интересовали… Что со мною будет? — спросила я сама себя, и соловьи, как бы отвечая мне, зашлись своей горестной песней…

Я просыпалась в шесть утра и выходила на просторную лоджию. Потягивалась, минут пятнадцать посвящала зарядке, потом долго смотрела вниз, на пустую узенькую улочку. Такую узкую, что на ней с трудом разъезжались две машины.

Эта маленькая деревушка недалеко от Римини очень напоминала Прибалтику, где я когда-то отдыхала с родителями и сестрой. Я пожелала остановиться в тихом месте, хотя Толя и возражал. Мне просто необходимы были тишина, покой и безлюдье.

Впрочем, деревушка оказалась итальянской, а не нашей, привычной, да еще и находилась на побережье. Дорогие отели, роскошные дачи, рестораны, магазины. Здесь не занимались крестьянским трудом, а принимали туристов и отдыхающих. Все было подчинено индустрии отдыха и развлечений.

Так что Карась, вначале испугавшийся слова «деревня», вскоре успокоился. По вечерам узкие улицы заполняли толпы праздной, фланирующей публики. Заманчиво сияли огни ресторанов и кафе, слышалась английская и немецкая речь. Впрочем, иногда и русская. Медленно катили четырехколесные велосипеды. Из парка доносились грохот аттракционов и музыка.

Толик просто упивался этой изысканной, чисто европейской атмосферой, так не похожей на дух наших российских курортов.

— Ты видишь, рыжая! — повторял он восторженно на каждом шагу. — Это тебе не наша совковая помойка!

— А мне Прибалтика больше нравится. И даже Крым. Спокойней и уютней, — говорила я только из одного желания противоречить Карасеву и от обиды за отечество.

Мне было скучно в этой праздной толпе. С первого дня я полюбила только море. Толик до утра мог сидеть на террасе ресторана и поглощать одну за другой порции спагетти и рисотто, запивая обильную еду своим любимым красным вином. Я съедала только фруктовый салат и пристально смотрела на жующего супруга. Он понимал этот ожидающий взгляд.

— Что? Снова купаться, в одиннадцать часов? С ума сошла!

Но я не могла отказать себе в этом удовольствии. Толик недовольно тащился со мной на берег. Если «деревня» кипела и сияла огнями, то на берегу царила черная южная ночь. Я входила в воду и долго лежала на спине, глядя на россыпи ярких звезд. По всем признакам я должна была быть очень счастливой, но почему-то не была.

На одном из лежаков курил Толик, в темноте мерцала его сигарета. Не хотелось к нему возвращаться. А ведь он ни в чем не виноват. Не виноват в том, что мне хотелось бы видеть рядом другого. И я старалась быть поласковей с мужем. Надо отдать Толяну должное — здесь, на отдыхе, он резко помягчел. Угловатость, жесткость, угрюмость, напугавшие меня на нашей свадьбе, сошли с него как загар — передо мною был заботливый муж, балагур и забавный увалень. Я подумала: может, Толя на людях заставляет себя быть другим, а такой, какой он есть на самом деле, всамделишный — он сейчас здесь, со мной… Но позже я поняла, что это было не так. В тот наш медовый месяц Толян как бы дал себе команду расслабиться, подобреть — потом я его уже таким не видела.

Через несколько дней Толик возненавидел экскурсии и культурные мероприятия и стал всячески от них увиливать. У него появились свои знакомые, у меня — свои. Две милые интеллигентные старушки из нашего отеля, уже вторую неделю путешествующие по Италии, пригласили меня на экскурсию в Равенну. Карась даже взвыл, услышав про Равенну:

— Как ты не понимаешь, что я смертельно устал! Устал, голуба. Мне нужно полежать на горячем песочке, прийти в себя, чтобы до будущего лета не отдать концы. Я живу в такой напряженке, чтобы у нас с тобой было масло к хлебу и норковая шубка у моего пупсика…

Карась пощекотал меня игриво и ущипнул пониже спины. Он очень боялся за свое здоровье с тех пор, как в одночасье помер от удара его приятель, здоровый сорокалетний мужик, за три года сколотивший изрядное состояние. Теперь я каждый день выслушивала сетования мужа на то, какая у них нервная, каторжная, неблагодарная работа. Как будто крутился он исключительно ради блага отечества, а не своего собственного. Но я, зная обязанности хорошей жены и подруги, поддакивала и сочувствовала.

— Хорошо-хорошо, дусик, полежи на песочке, покайфуй, — великодушно разрешила я. — Только не пей ничего, даже кьянти. К обеду мы уже вернемся.

Толик хотел побожиться, что, кроме чая и минералки… Но я запретила поминать это имя всуе. Рано утром, вдохновенная и счастливая, я ехала с новыми приятельницами в Равенну.

— «Ты как ребенок спишь, Равенна, у сонной вечности в руках!» — декламировала Софья Викторовна, в прошлом учительница.