Лукреция с Воробьевых гор

Карасеву очень нравилось, когда я сюсюкала с ним, как с младенцем. Видно, недополучил положенную порцию ласки в детстве. По дороге я разработала план: сначала Толик направится в кафе. В Уффици, конечно, роскошное кафе, иного быть не может. Напитки только прохладительные! А я быстро пробегусь по залам. Первая разведка, чтобы выбрать для Толечки самое главное.

— Конечно, Рубенс. Какие женщины, Толя! В твоем вкусе. Потом мельком «Весну». У тебя будет укороченная культурная программа.

— Вот-вот, укороченная! — обрадовался Карасев.

Так и порешили. Я, заглядывая в карту, проводила его в кафе и осталась в полном одиночестве среди этого великолепия. Вначале от волнения пошла куда глаза глядят, вдоль длинного коридора, внутренняя стена которого была увешана картинами.

Потом опомнилась и решила заглянуть в план. Эта длинная галерея была обозначена как Первый коридор. Из него высокие двери вели в залы, тоже четко пронумерованные и посвященные каждый определенному периоду или художнику — зал Леонардо да Винчи, зал Боттичелли, зал немецких художников, фламандских… Какие молодцы, похвалила я итальянцев за этот образцовый порядок. Однако никакого упоминания о Бронзино в плане не было.

Конечно, рано или поздно я Ее найду. Ведь я собиралась прийти сюда и на следующий день. Только бы не умереть от нетерпения.

Пройдя несколько залов, я устала, отчаялась и присела отдохнуть на одну из скамей. Пора было возвращаться за Карасевым, в темпе провести его по залам и отправить обратно в гостиницу. Пускай сидит у бассейна и прикапливает загар.

Тут я подняла голову и встретилась с Ней глазами. Она смотрела на меня насмешливо, словно давно наблюдала за моими суетливыми поисками. Портрет висел в коридоре, а не в одном из залов. Был он совсем небольшой, но не терялся среди соседних полотен. Казалось, Лукреция подстерегала своими холодными зеленоватыми глазами всех проходивших мимо.

На какое-то время мы остались с ней наедине. Кому, как не ей, я могла поведать о своей тоске, о разрушенной мечте. Как бы я хотела сидеть сейчас на этой скамейке с ним. Мы строили планы, как скопим денег и поедем в Италию. И было это всего два-три года назад, жаловалась я Лукреции. Ее лицо из насмешливого вдруг стало грустным и теплым.

— Я ее ищу-ищу! Минералка твоя давно закипела. Что ж ты, мать?

Надо мной стоял Карасев с бутылочкой «Веры» в руках. Я вздрогнула и долго не могла понять, как он здесь очутился. Ну конечно, Карасик залюбопытствовал, что это я так пристально высматриваю на противоположной стене. Лукреция буквально испепелила его ледяным презрительным взглядом.

— О, эта баба на тебя похожа, Лорик! — обрадовался Карась.

— Не она на меня, а я на нее, Толя, — улыбнулась я и поспешила увести его подальше, чтобы не раздражать Лукрецию.

Она явно произвела впечатление на Толика. Пока мы бродили по залам, он то и дело вспоминал:

— Ты видела ее платье? Я всегда говорил, это твой цвет! Не голубой, не зеленый, в который ты любишь рядиться.

Карась любил покупать мне обновки. Даже больше, чем себе. Ругал меня за то, что слишком невзрачно, неброско одеваюсь, без шарма. Ему не терпелось пройтись по фирменным магазинам — «Валентино», «Версаче», «Трусарди» — и прибарахлиться. Вот я его и отправила после укороченной культурной программы.

А сама вернулась на свою скамью. На ней уже сидела маленькая приветливая японка, но мне сейчас никто не смог бы помешать. Я сразу погрузилась в свои невеселые мысли. Скоро мы вернемся домой и нужно будет как-то жить. Но как? Этого я боялась больше всего.

Сидя на массивной дубовой скамье в галерее, глядя на плитки пола, я вспоминала прошлое лето, последнее наше с Игорем лето. Как не похоже оно было на далекие медовые месяцы.

Мы прожили в Касимове июль и август. Мои домашние ухаживали за мной, как за больной. Ведь я недавно потеряла ребенка, а с ним вместе и интерес к окружающему миру. Ни лес, ни река больше меня не радовали. Выздоровление наступало очень медленно.

Угнетали меня и перемены, как-то незаметно происшедшие с Игорем. Куда девался прежний — обаятельный, ровный со всеми, ироничный молодой человек? Он как будто постарел лет на двадцать, стал брюзгливым, раздражительным и скучающим.

Он больше не носил косоворотку, не бродил по берегу реки, спал до обеда, не выказывая ни малейшего желания порыбачить рано утром или покосить. Ведь раньше он так здорово косил. Сережа даже завидовал ему. Хождение в народ закончилось, думала я с грустью.

«Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — любил повторять Игорь латинскую пословицу. Я все сваливала на крутые перемены. Это они подкосили моего Игоряшу. Как мне хотелось ему помочь. Но прежней душевной близости между нами не было. Он отгородился от меня бетонной стеной.

Казалось, он мстил за то, что я не захотела быть только верной подругой и помощницей, ушла в журналистику. А Иноземцев ненавидел журналистскую текучку, неосновательность. Но гораздо больше его раздражала блеснувшая во мне творческая искра. То, что я проявилась как личность, отказавшись от почетной миссии быть его тенью.