Луна и комедианты

Таким образом, семейство Мояма сейчас здесь было почти в полном сборе, если не считать жён внуков и правнуков старика Сэнсаку, которые остались дома. В этой семье царили любовь и согласие. Старик Сэнсаку был этим очень доволен, и сердце его было исполнено радости. Не только его сыновья, но и внуки пользовались уже славой выдающихся актёров. Вместе с тем они не только были дружны между собой, но не проявляли никакого зазнайства и в отношении окружающих. Они не важничали, как некоторые другие прославленные актёры, хотя у старика Сэнсаку и у его сына Сэнгоро были к этому все основания. Но в их поведении не было и никакого заискивания, ни тени угодничества. Они держались просто, непринуждённо, с подкупающей искренностью. В конце концов, гости, которые собрались сегодня у господина Уэда, да и сам он вовсе не принадлежали к высшему обществу. Однако Мояма сразу откликнулись на приглашение и заявились сюда в полном составе: и дед, и отец, и внуки, и их многочисленные ученики. Со всеми нами они держались на равной ноге и дурачились и веселились, как и все остальные гости. Будем откровенны: в Токио артисты, включая сюда даже сказителей и комических рассказчиков, вряд ли ведут себя с такой простотой и непринуждённостью. Но, может быть, комедийные актёры в этом смысле везде составляют исключение? Или это особенность представителей семьи Мояма? Признаться, у меня закралось было подозрение, что объясняется это теми особыми отношениями, которые установились у Мояма с семьями Ямаути и Уэда. Но достопочтенная мамаша Ямаути уверила меня, что Сэнсаку и Сэнгоро действительно чужды всякого высокомерия. Они охотно бывают везде, куда их приглашают. И поскольку отец, сын и внуки очень дружны между собой, они всюду являются вместе. Выгодно они отличались от актёров-профессионалов и ещё в одном отношении. Не только знаменитые мастера сцены, но и рядовые артисты очень неохотно участвуют в любительских концертах, на которых выступают разного рода дилетанты и профаны. А Мояма не только участвовали в общем веселье, но и щедро одаривали нас своим искусством. Между прочим, Сэнносукэ Мояма не стремился подражать отцу и деду, которые почти не пили.

Судя по всему, этот малый любил выпить. Он уже давно был «на взводе» и веселился вовсю. Время от времени он выскакивал на середину зала и показывал различные штуки: как Гомбэй[13] семена сеет, самоборьбу и прочие номера. Он принял на себя роль конферансье и фактически руководил тем импровизированным концертом, который состоялся во время угощения. Горло у него было хорошо натренировано, и голос разносился по всему помещению, как звон надтреснутого колокола. Старику Сэнсаку, по-видимому, доставляло удовольствие смотреть, как веселятся его внуки, и он только ласково посмеивался. Сэнгоро это, кажется, нравилось меньше. Он поднялся и поплыл в медленном танце северных провинций «Хокусю». Танцу этому его недавно обучила мамаша Ямаути, и было забавно смотреть, как этот прославленный артист робко, словно ученик, искоса поглядывает на свою учительницу, которая украдкой подавала ему знаки.

Затем, сменяя друг друга, выступали ещё многие. Но кто и что делал, я уже не помню. Знаю только, что опять танцевали, пели, потом пошли в ход неприличные истории, скабрёзные шутки. В общем, веселье становилось всё более буйным и беспорядочным.

Я по-прежнему сидел, прислонившись спиной к перилам, и время от времени переводил взгляд со сцены на небо, где высоко над головой всё ярче светила луна, такая далёкая от всего этого бесшабашного веселья, и на её отражение в пруду. Влажные лепестки водяных лилий сверкали теперь бриллиантовым блеском. Я пробовал напевать про себя песню «В мир иной отлетела душа», шёпотом декламировал «Что мне делать в эти долгие лунные ночи» и даже пытался слагать стихи, которые начинались словами: «Ночь светла, и ветер не колышет…» Я не мог не пробовать воспеть эту дивную лунную ночь. Но в зале стоял непрерывный шум, состязание дарований не прекращалось ни на миг, и я никак не мог сосредоточиться. Мне не раз приходилось наблюдать ликование людей, любующихся цветами, но чтобы созерцание луны могло вызвать такой бурный восторг — это я видел впервые. Правда, под конец уже только сами выступавшие упивались своими выступлениями, причём одни из них походили на лунатиков, а другие на буйно помешанных. Что касается зрителей, то им уже не было дела до того, что происходило на сцене. Все разбились на кружки, пили сакэ и громко болтали — кто во что горазд. И всё же я запомнил, как двое молодых людей плясали, напевая:

Когда мне было восемнадцать лет,
И я на жердь сушиться вешала холстину…

Помню ещё, как Сэнносукэ объявил, что сейчас он приступает к шуточным рассказам, и загремел:

Лес на равнине — роща в долине,
Восемнадцать на десять дерев —
Сто восемьдесят древ…