Луна и кузнечики

Темнело. По вечернему небу, как вереница диких уток, протянулись голубые облачка.

Недалеко от озера, на опушке, стояла изба, крытая жестью. Подойдя поближе, мы увидели развешанные на заборе сети и толстую женщину, которая черпала воду из колодца.

Припадая на левую ногу, рыбак шел впереди нас. Его огромные клумпы[3] сбивали росу с густой травы, росшей вдоль тропинки. Во дворе он пощупал сети и, повернувшись к толстой бабе, сказал:

— Эти ребята заночуют у нас на сеновале. Дай им что-ни-будь укрыться. Должно быть, заблудились.

Толстуха молча окинула нас взглядом с головы до ног и поплелась в избу с полными ведрами воды.

Сквозь раскрытые двери избы на двор долетал запах шипящего на сковороде сала. Запах этот снова напомнил нам, что мы здорово проголодались.

— Заходите в избу, — произнес рыбак. — Подождете, пока жена вам одеяло найдет.

Мы пошли за ним.

На кухне я заметил, что толстая баба быстро прикрыла сковороду крышкой. Но когда Джюгас спросил, сможем ли мы что-нибудь получить на ужин, она только тяжело вздохнула:

— Откуда же теперь что-нибудь взять? И сами-то мы кое-как перебиваемся: куснем хлеба кусок, тем и сыты.

— Вот, гадина, врет! — прошептал мне Джюгас на ухо.

С плиты, к которой прислонилась жена рыбака — толстая, краснорожая, в фартуке с жирными пятнами, — пахло салом.

Я проглотил слюну. Проглотил и в ту же минуту вспомнил, что у нас есть деньги. Вот что нужно этой бабе — денег! Она, наверно, очень падка на них.

Сжимая пальцами десятирублевку, я подошел к столу и положил деньги:

— Дайте нам поесть.

Глаза у бабы забегали. Она даже улыбнулась:

— Ну уж, если вы очень проголодались, чего-нибудь отыщем.

Минуту спустя на столе появилась соленая рыба и вареный картофель.

Баба засыпала нас вопросами. Узнав, что я из Вильнюса, она подошла поближе и осведомилась, не знаю ли я, почем в Вильнюсе яйца. В этот момент губы ее улыбались так ласково, будто по ним текло топленое масло.

— Не знаю, — ответил я, обсасывая хвост соленого окуня. — Яйца люблю в готовом виде… вареные.

Я взглянул на стену, которая вся была увешана иконами. Один бородатый угодник указывал пальцем на пламенеющее, засиженное мухами сердце, словно сам удивлялся, отчего оно такое большое, прямо как лошадиное, и мало того — еще горит!

Когда я опустил глаза, на столе денег уже не было. Толстуха успела ловко сунуть их в карман своего фартука.

Вместо одеяла мы получили старый широкополый тулуп. Рыбак куда-то исчез, поэтому на сеновал нас повела его жена.

— На ночь пса с цепи спустим, — сказала она. — С сеновала ни на шаг, а то укусит!

Мы свернулись на сене под тяжелым тулупом.

Сквозь дыру в крыше я видел клочок ночного неба. На этом клочке, как основательно истертая пуговица моей рубахи, сверкала звезда. Пахло сеном.

— Витас…

Я приподнял голову.

— …ты никому не рассказывай…

— Про что?

— Про того мужчину, которого мы на острове видели. Ты чуть было рыбаку не проболтался. (В голосе Джюгаса я услышал упрек.) А мы лучше помолчим. Только Вилюсу расскажем. Неизвестно, что это за человек. Может, убийца какой-нибудь!

* * *

Я долго ворочался на сене, не в силах уснуть. Проклятая рыба! До чего же она была соленая! Во рту у меня пересохло, язык стал как деревянный. Пожевал травинку — не помогает.

Я слез с сена, тихонько приоткрыл дверь сарая и засеменил к колодцу. Там в ведре оставался глоток холодной воды. Встав на колени, я наклонил ведро, сунул туда голову, и в рот мне полилась удивительная на вкус влага.

Луна еще не появлялась. Двор тонул в темноте. Где-то неподалеку, в болоте, квакали лягушки.

Я стал осматриваться, втягивая в легкие живительный ночной воздух. Справа чернеет лес, а там, где светлое пятно, — озеро: слышно, как оттуда доносится кряканье диких уток.

Передо мной клеть. Но почему там горит свет?

«Загляну в окошко, — решил я, подкрадываясь поближе к стенке. — Интересно, что там внутри?»

В каморке кто-то разговаривал. Я влез на колоду и заглянул в запыленное окошко. Сначала ничего не мог разобрать, но потом мои глаза привыкли к свету.

Трудно передать, до чего я удивился: по каморке расхаживал тот самый бледный гражданин, который в поезде играл в шахматы с Вилюсом и которого мы видели на острове. Он выглядел очень сердитым и, повернувшись в сторону рыбака, ругал его последними словами.

— Болван! Баранья башка! Зачем тебе понадобилось красть сено? Попросил бы у меня денег и купил бы… А теперь, как назло, все можешь испортить. Не понимаешь разве, что начнут искать вора, и тогда…

Мужчина подошел к столику, налил в стакан водки и опрокинул себе в горло. Утершись ладонью, закусил салом.

— Болван! — снова произнес он, на этот раз особенно громко.

— Простите вы меня, дурака, пан Шаркявичюс… — промямлил рыбак. — Кругом я виноват. Видно, нечистый меня попутал, не подумал я как следует.

Шаркявичюс немного смягчился:

— Ну ладно, ладно… Не будем больше говорить об этом. Рассказывай теперь все, что знаешь. Мне все будет интересно. Ведь немало лет прошло, как я уехал из этих краев… — Шаркявичюс снова налил водки и выпил.