Луна как жерло пушки. Роман и повести

В кабинете стояла зловещая тишина. Кыржэ предстояло решить, кого и когда… Теперь уже ничто не поколеблет его решения… Только кого он отдаст в жертву? Кто из них будет первым?

"Мындряцэ", "зверь с благородной фамилией", как прозвал агента кто-то из его жертв, исключался: он — бессарабский немец, к тому же садист с заслугами. Чья ж тогда очередь? Тем более что их так искусно отгородили друг от друга, к тому ж и поставили впереди этого фата с пошлыми бакенбардами!

Косой… В сапогах, брюках галифе, рубашке с закатанными рукавами и с подтяжками — ни дать ни взять старательный, занятый делом труженик…

Жребий падет на него. Даже если об этом еще не сказано. Хотя о чем тут говорить, если на лбу у него печать — и не только на лбу, даже эти пальцы, тонкие, бледные, с посиневшими ногтями, отдают болезненной, смертельной белизной!

Косой ни на кого не смотрит, боится даже повести краешком глаза. Да и не может, ведь как-никак косоглазый… Ему трудно даже сосредоточить взгляд по той же причине, но еще и потому, что не на чем. Вокруг — пустота, отчужденность…

— Подожди! — Кыржэ остановил Мындряцэ взмахом руки — тот уже доставал пистолет, готовясь разрядить его в очередную жертву. — Не здесь — в салоне для ожидания. Да, да! Чтоб видели коммунисты! Эта грязная парашютистка! Пусть знают: смерть Косого — на их совести! Тем более что и он решил пожалеть потаскуху… Веди скорее, в последнюю минуту, может, смилостивится над ним. Или над собой… Над нами — тоже.

Но тех, к кому он обращался, в кабинете уже не было: Мындряцэ, едва эксперт начал говорить, тотчас понял, что следует делать, — крепко взяв за руку Косого, он повел его по коридору.

— Ну вот, снова на одного меньше, — с горечью указывая на дверь, проговорил эксперт. — Теперь осталось трое. Со мной — четверо… Но если не удастся добыть всего, что требуют немцы, настанет очередь и Ми-хэешу Кыржэ… Так ему и надо, если решил бросить родное село, отказался от труда хлебороба… Заделался горожанином, носит галоши, прячется от дождя под зонтиком. Но что толку, если с наступлением весны все равно его охватывает тоска, если душа болит по земле, от которой идет легкий пар… А чего стоит перекличка петухов?

Он замолчал, и в этом смертельно-тоскливом молчании, которое не могло длиться долго, вновь прозвучал:

— "И в день, когда готова лопнуть на орехе кожа, тоска по милой стороне, как прежде, душу гложет"… Уйти бы, уйти — но как тут уйдешь, кто тебя примет, если осквернил душу городом? Да к тому ж еще калека на одну руку…

— Кто его знает, — попытался кто-то прийти ему на помощь. — Если еще до войны…

— В том-то и дело, — вздохнул Кыржэ, не слушая советчика. — Только и всего, что очередь настанет позже всех. — Он сделал несколько шагов и тут же остановился. — Теперь уже арестовали всех. Этой ночью подмели под метелку, кого можно было. Один, правда… И если б еще не был вожаком! Подождем, подождем… Чтоб на семя не осталось! Русская армия приближается с невиданной быстротой, поэтому свидетели нам ни к чему. Тем более их ставленники… Ничего, смелей, курица, — завтра отрежут голову, — он даже решился на шутку. — В том-то и дело, что приказ расстрелять отдадут только тогда, когда гестапо получит требуемые сведения. Так что даже Косой еще имеет шансы вырваться… если что-то вырвет из них. Только скорее… мы все окажемся там, под дулами винтовок карательного взвода. И — по заслугам! Впрочем, стоит еще пощупать в одном месте! Мелочь, конечно, но попробовать нужно. Может, потом помянут добрым словом, даже Косой. Бывает, в конце концов, и так: армия уже готова сдаться, но вмешивается какая-то мелочь, и — победа! Испробуем, чем черт не шутит.

28

— Музыка!

Ресторан казался сплетением огней, звуков, запахов, аромата духов и густых клубов табачного дыма вместе с чадом, несущимся из кухни.

Гремел джаз. Посетители беспрерывно танцевали, пары бурно кружились, партнеры едва успевали меняться. Вальсы, кадрили, но плясали и сырбу, и бэтуту, лихо гикая и подвывая, точно на деревенской хоре.

Лихорадочным блеском горели глаза, смех утопал во вздохах, призывно манил джаз… С обнаженных плеч небрежно спадали меха, открывая жемчужные колье, золотые и платиновые украшения. Порою какой-нибудь бриллиант или жемчужина, ослепительно сверкнув, рассыпали целый фейерверк искр… Одинокие гуляки — прожигатели жизни, для которых словно бы никогда уже не наступит завтрашний день…

Гремел, гремел джаз.

Тарелки выбивали пронзительную дробь. Медный грохот, когда мелко рассыпающийся, когда резкий, стремительный, оглушал, поднимал тебя на безумную волну, чтоб тут сбросить с нее, выжатого и опустошенного.

Бокалы, рюмки — разных цветов и размеров. Искрятся, сверкают напитки. Пить, пить, только пить!