Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Мы пока не признали твоего революционного прошлого. Но ведь ты сам, перед лицом своей совести, признаешь его? Этого права, думаю, никто у тебя отнять не может?

— Никто, — ответил Мазуре, не двигаясь с места.

— Слышал, тебя частенько распекает Каймакан, — бросил Миронюк, глядя в сторону. — Почему ты его ни разу не одернул? Пусть почувствует, что тобой, бывшим подпольщиком, помыкать нельзя.

— Но я сам вижу, что у меня, как ни бьюсь, не ладится с хозяйством. А прошлое… прошлое не дает мне права…

— А у Каймакана больше прав?

— Он — совсем другое дело. От него нельзя столько требовать, как от меня. Он и моложе и не прошел такой школы, — твердо возразил Мазуре. — И потом, Каймакан приносит реальную пользу училищу.

— Но и вред. Одной рукой поправит, другой испортит. Сегодня твой Каймакан излагал такие теории, что дай ему волю…

— Может быть, от других слышал, вот и повторяет, — вставил Сидор.

Миронюк вскинул брови.

— Знаю я, от кого он слышал, — пробормотал он, уклоняясь от взгляда Сидора. — У того, к сожалению, слово имеет вес.

Сырой ветер бил прямо в лицо инструктору. Сидор завел его поглубже под навес конюшни, усадил на каменный выступ, а сам остался стоять.

— Понимаю. От кого-нибудь из министерства, — сказал Сидор. — Ну и что? По крайней мере теперь знаешь — где, кто и что. А в подполье ты не мог знать товарищей из центра. Конспирация. Выпуск и распространение изданий, директивы, информация о политическом положении — все через связного. А если случалось потерять и эту связь?! Не на день, а на месяц остаться без контакта? Думаешь, партия прекращала свою деятельность? А если в руководство пробирался провокатор? Подбивал тебя на какое-нибудь дело, и он же выдавал тебя… Старался сеять недоверие, подорвать наш революционный дух. Не удавалось это. Больше того. Кто-нибудь арестован — другой встает на его место. Проваливается подпольная типография — лозунги партии пишутся на стенах… Как бы ни был богат арсенал врага, наша вера была всегда сильней.

Мазуре говорил глуховато, без жестов, ни к кому не обращаясь. Казалось, он просто размышлял вслух и только теперь вспомнил об инструкторе.

— Говоришь, его слово имеет вес? — вернулся он к тому, с чего начал. — Кто бы он ни был, что бы ни говорил, какая сила в его словах, коли нет в нем той веры?

Миронюк разглядел в вечерних сумерках, как оживилось лицо завхоза. «Ишь ты! — подумал он. — А я-то его жалел! Совсем забитым казался. А как послушаешь его… Убей меня бог, он в седле!»

Инструктор райкома почувствовал все-таки необходимость вмешаться.

— Вы были всего лишь горсткой повстанцев, — сказал он, поднимаясь. — Спору нет, вы были готовы отдать жизнь за общее дело. Но надо понять — время лозунгов, написанных углем на стенах, прошло. Теперь мы — огромная держава. Первое социалистическое государство в мире. Наша партия совершила революцию, освободила, кстати, и Бессарабию…

— Все это так, конечно, но партия — это не абстрактное понятие, — не сдавался Сидор. — Партия в каждом коммунисте. В товарище Мохове, в тебе, в Пержу, партия — это и София и я…

Миронюк удивленно посмотрел на него.

— Да, да, я, — повторил Мазуре. — Считаю себя коммунистом с тридцать второго года, хотя не получил еще партбилета.

— Как так — считаешь себя?! — воскликнул инструктор.

— Скоро меня восстановят в партии. С полным стажем, — успокоил его Сидор. — В этом можешь не сомневаться.

Он помолчал.

— А Каймакану буду подчиняться во всем, как и прежде. Но в том, что касается моего места в партии, тут никому не уступил и не уступлю ни на йогу! Так и знай!

И на этот раз Миронюк почувствовал, что надо вмешаться. Попробовал снова набраться той резкости, но вместо возражений поймал себя на том, что мирно прощается с завхозом. Пошел не торопясь, легким шагом.

«Он сказал мне „ты“! — вдруг обрадовался он. — Как своим товарищам…»

14

Учебный год в самом разгаре. Но школа уже настроилась на переезд, все словно бы на отлете… Новое здание, еще в лесах, уже оттягивало из старого большую долю школьной толчеи.

С первых дней, едва лишь убрали развалины и расчистили строительную площадку, ее, еще пустую — ни кустика, ни кирпичика, — уже стали называть «Новая школа». А как только выложили первый ряд каменных блоков из котельца, мальчишки уже начали размечать, что где будет: вот тут спальня, рядом — умывалка, здесь — библиотека, а тут — клуб…

Позже, когда стали подниматься стены, ученики, боясь каких-нибудь неожиданных неприятностей, словно опасливые жильцы, еще не получившие ордера на новую квартиру, стали потихоньку «обставлять» здание. То притащат поломанную парту, то колченогий стол, то еще бог знает какую рухлядь, выброшенную за ненадобностью… Водворяли и не только бесполезное старье: однажды ночью сбили крышку с врытого в школьном дворе ящика с гашеной известью и перетащили ее всю ведрами в «Новую школу». В другой раз перенесли доски, с таким трудом добытые Сидором.

Каймакан знал обо всех этих проделках. Знал о том, что нередко Цурцуряну среди бела дня сам, без зазрения совести, подгонял для ребят пароконную каруцу.