Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Нет, я не замужем, но, ради бога, сестрица, не зовите меня барышней! — попросила София.

— Ох грехи наши тяжкие, как же тебя называть?

— Товарищ. — Она подумала немного и добавила: — Или лучше зовите меня по имени — София.

— Что ж, у тебя есть жених или ухажер какой? — продолжала расспрашивать Надика.

София покраснела и замялась.

— А почему вы спрашиваете меня об этом?

Надика печально улыбнулась.

— Так… Потому что ведь и ты спросила, бьет ли меня муж. Разве своего суженого узнаешь наперед? — Женщина потянула легонько за конец синего шнурка и одним движением распахнула кофточку. — Смотри! Полюбуйся! И здесь, и вот тут!

София закрыла лицо руками.

— Не сердись, — снова робко сказала хозяйка, завязывая шнурок. — Ты спросила, бьет ли меня муж. А я… словно дура… Не обижайся. Может, городские мужья не такие лютые — образованные.

— За что он тебя? — София еще удерживала слезы.

— Не прощает мне девичий грех. И еще есть одна причина…

— Но ведь Ионика не ест его хлеба. И ты, насколько я понимаю, работаешь, — перебила ее София, — Что он, не понимает? После освобождения Бессарабии прошло восемь лет, мы выиграли войну, миллионы людей пошли нашим путем. И в это время советский гражданин… И в колхоз он еще заявления не подал… Не понимаю.

Надика молча потупилась.

София захлебнулась от возмущения, недоумения. Она не плакала, но глаза ее блестели, словно от слез.

— Может, его кто-нибудь обижает? — спросила она, избегая глаз хозяйки. — Может, что-нибудь его мучает?

Надика, которая так и не досказала того, что собиралась, принялась хлопотать в горнице, смиренно слушая свою гостью. Потом вдруг спохватилась:

— Господи! Да у тебя, наверно, живот подвело от голода, а я, грешница…

Она торопливо выбежала в сарайчик и через несколько минут вернулась, неся глиняную миску с тушеной фасолью.

— Ешь, дорогая ты моя. Уж больно хорошо говоришь, прямо как по радио, дай тебе боже здоровья и счастья, крепко ты за правду стоишь, так за душу и берет. Вот возьми соленого огурчика — он аппетит открывает. Уж очень ты слабенькая и, вижу, не очень-то охоча до еды. Прости, что угощаю тушеной фасолью, — постимся как раз…

Женщина прислушалась к какому-то звуку за окном.

— Да, начали мы с тобой говорить, что есть и еще одна причина… — принялась она опять рассказывать.

Снова донесся какой-то звук со двора, — казалось, скрипнули ворота.

— Явился! — вздрогнула Надика и кинулась к двери. — Посылали его дорожную повинность исполнять: как-никак он тоже в своем селе житель.

Во дворе загрохотала каруца, запряженная волами, раздался раздраженный мужской голос:

— Хо, чтоб тебя болячка задавила! — и удар бича по чему-то твердому, костлявому.

София перестала есть. Она украдкой вытерла губы и поднялась с лавки.

— Куда ты?! — воскликнула хозяйка, останавливаясь в дверях. — Все равно я тебя не отпущу на ночь глядя. Ты только его голос услышала — и то испугалась. Зачем ложку отложила? А еще велишь называть тебя товарищем! Вижу, что ты все-таки барышня. Ешь спокойно. Он еще не сразу в дом войдет. Может, налить тебе стаканчик молодого винца?

— Я еще не ухожу, но долго задерживаться не могу: завтра утром в школе должно быть комсомольское собрание… Скажи, чего это он волов так стегает?

— А тебе их жалко, голубушка? — Надика ласково усадила ее на скамью, погладила по волнистым волосам. — Он в этом не виноват. У него сердце перетлело. Для своих бычков построил он этот сарайчик, а теперь там стоят чужие.

— Как чужие? Разве это не ваши волы? — спросила Софика.

— Нет, это сельсоветские. Помещик бросил, когда удирал за границу. Всю-то жизнь мой Тоадер бился, гроши сколачивал, чтоб купить себе бычков. А теперь, выходит, и сын не свой, и волы…

Она приникла к окну и продолжала:

— Накипело у него на сердце, и когда его досада разбирает, он прямо сам не свой. А чем виновата скотина бедная, что не наградил ее господь бог речью?

Женщина коснулась кончиками пальцев плетеного шнурка у ворота, рассеянно погладила его и вдруг разразилась глухими рыданиями.

София кинулась к ней, обняла ее голову, сдвинула с нее платок и стала гладить шелковистые каштановые волосы.

— Сестрица Надика, не плачьте. Вы же еще молодая, красивая, работящая, а забитая. Вас зря обижают. Но вы не плачьте, поверьте — и нам, городским, не легко бывает, и мы мечемся, тычемся повсюду, когда жизнь не ладится, а если еще и вы плачете, нам совсем невмоготу. Ох, сестрица Надика, если бы вы знали, как вы нам дороги, как мы хотим, чтоб и вам жилось лучше…

Надика понемногу затихла.

— Иногда я своим бабьим умом раскидываю, — подняв голову, произнесла она прояснившимся, посвежевшим голосом, — есть один человек в нашем селе, заглядывается на меня, повсюду меня подстерегает на улице. Я у него давно на примете. Хороший человек. А мне совесть не дает… Полжизни я прожила с Тоадером…

София заглянула ей в лицо:

— А много вы радости видели от. Тоадера за полжизни?

— Радости нисколечко не было, — сказала хозяйка, взяла с лавки кацавейку и накинула ее на плечи гостье. — Тендер пожалел меня, невенчанную, с нагульным ребенком на руках. Вот и я его жалею.