Луна как жерло пушки. Роман и повести

…Однако история эта долгая, и не время теперь вспоминать о ней. Хорошо, что мы вернулись целые и невредимые на наш участок и снова взялись за ломы и лопаты.

Конечно, Никифор Коман прав: и лопата — неплохое оружие. Но разница все-таки есть, и немалая. Такое оружие не стреляет. От его удара враг не падает на твоих глазах, чтобы никогда уж не подняться. А нам хочется видеть это своими глазами.

Всю ночь пылает западный край небосвода, где-то позади нас громыхает канонада. На рассвете к нашему рву подкатывают огромные грузовики, кузова у них крыты брезентом. Часовые нас и близко не подпускают. Потом прибывают машины с бойцами. Вскоре в сопровождении нашего Кирилюка показывается командир с двумя ромбами на петлицах и приказывает незамедлительно собрать вещи и очистить место.

Стоит сырое туманное утро. Но что будешь делать? Отправляемся в путь. Куда? У Кирилюка на этот счет ответ готов. В Донбасс.

Кое-кто, услышав об этом, радуется. Немало молдавских парней уехало сюда до войны на работу. Они писали письма друзьям, звали их в Донбасс — изведать вкус горняцкого ремесла.

Трудные испытания уготовили нам эти первые осенние недели. У нас уже нет провианта и кухни, наш доктор Леон — муж Стефании — отстал где-то с санитарной повозкой или погиб в бомбежку. Не видать уже и груш и дынь, которыми мы питались столько времени. Ночевать приходится в школах, а то и вовсе под навесами на гумнах. Сушим и дезинфицируем одежду над кострами из валежника и стеблей подсолнуха.

В один из дней мы недосчитались и братьев Шербан. Как это произошло, никто не знает. Хоть они и родные братья, особого сходства между ними никто не замечал. Разве что развалистая походка да одинаковые островерхие шапки. Но была у них одна общая черта: удивительная привязанность к земле, ко всему, что создано на ней человеческими руками. Вид изрытого пшеничного поля, израненной бомбами левады, брошенной без хозяина скотины вызывал у них неописуемую ярость. Сколько раз мы видели, как они бросались топтать ногами край горящего хлебного клина, "перевязывать" израненные ветви дерева, обхаживать усталую, недоеную корову, отбившуюся от стада.

Они кормили скотину, заботливо лечили — и незаметно у них накопилось маленькое стадо. Но действовали они осмотрительно, скрываясь от Кирилюка, вели гурт свой проселочными дорогами, ночевали в лесу.

И вот теперь они куда-то подевались со своим стадом, и только Маковей все злее и беспощаднее поминает их недобрым словом. Он простужен, кутает шею полотенцем, которое упорно именует "кашне", ходит, высоко подняв воротник шинели. Он по-прежнему хорохорится и почем зря честит "этот кавардак", как он окрестил установленные в отряде порядки. Трудно ему отвыкнуть от прежних повадок — ведь он как-никак был сержантом в румынской армии и хорошо усвоил, что такое муштра. Острые концы его почти что новенькой пилотки воинственно топорщатся, и когда он ловко поворачивается на каблуках, держа руки в карманах, — ему трудно отказать в изяществе.

Некоторые из нас повадились обходить хаты — кто обменивать барахлишко на еду, а кто и вовсе выпрашивать кусок хлеба. Начнут расписывать наши мытарства — у хозяйки сразу слезы на глазах: из последних припасов отдает человеку ломоть хлеба, немного крупы, а то несколько картофелин.

Тщетно пытаются Кирилюк и Гриша Чоб урезонить их, пристыдить. Одно заладили: дадите положенный паек — сразу перестанем.

Вот тогда-то мы и увидели, какова наша медсестрица, наша Стефания. До этого мы не очень замечали ее, тем более что лицо свое она кутала платком по самые глаза.

— Матка боска! Или не стыдно! Стыдно! Ваши торбы есть компрометация фронта. Там жолнеры стреляют и умирают, а вы…

Конечно, не так просто разобрать, что она говорит на своем польско-русско-молдавском наречии. Но кое-что понять можно. И ребята огрызаются:

— Пусть посылают нас на фронт! Мы тоже готовы стрелять и отдать жизнь…

— Да. Альбо теперь вы спите в доме, а они там даже от пуль не могут укрыться…

Люди замолкают. В конце концов, она ведь тоже разделяет наши тяготы. Мы знаем, что она бежала с мужем из Польши, преодолев тысячи опасностей. Мечтала попасть на фронт, а вот же вместо этого оказалась в нашей колонне.

Больше о ней мы ничего не знаем. После того, как ее муж, доктор Леон, исчез со всем обозом раненых — не то в окружение попал, не то погиб под бомбами, — она стала держаться особняком, стараясь не привлекать к себе внимания. Искаженное горем лицо, сбившиеся пряди волос, военного покроя блузка под шинелью, свисающая мешком, стоптанные сапоги и в пасмурные дни крест-накрест повязанный платок — все это должно убить в нас даже мысль о том, что рядом — женщина. Даже говорить она старается с какой-то мужской хрипотцой.

А глаза?