Луна как жерло пушки. Роман и повести

Я думаю о моем отношении к Стефании. Конечно, ничего, кроме самого обычного сочувствия женщине, женщине на этой страшной войне. А уж пригожая она или уродливая, святая или грешница — мне совершенно все равно.

…На привале лежу рядом с Трофимом Выздоагэ. Надо отдохнуть — впереди трудный ночной переход. Лежу с закрытыми глазами, умиротворенный тишиной полей. Стефании нигде не видно. Да и не различишь ее в темноте. Притулилась, наверное, в сторонке, подальше от нас, и ветер безжалостно охлестывает ее.

Сквозь навеваемую дрему доносится голос Маковея и взрывы смеха. Наверное, очередная веселая небылица, которую он тут же придумал. А все-таки он поддерживает в нас бодрость. И я ловлю себя на мысли: кто приносит больше пользы — Силе с его веселыми байками или верный, надежный Гриша Чоб?

Почему же я так глупо отвернулся от него сегодня, не стал слушать? Чтобы не слышать его слов? Неправда. Ведь они и сейчас звучат у меня в ушах. Что-то в связи со Стефанией, но уже не о ней. О какой-то его зазнобе. Назвать ее он отказался — она была из тех, с желтым билетом, а кроме того, брат ее находится тут, в нашей колонне. Родной брат. Вот какая петрушка. Но об этом молчок. Потому что именно этот брат и повел его к ней. Девушка была почестнее многих "порядочных". И он, Силе, не таил своей привязанности, он полюбил ее и был даже готов жениться. А тут она заупрямилась, стала изображать из себя раскаявшуюся Магдалину. Ну, он ее и того — бросил…

Что это: очередная байка? Непохоже. Он же упоминал о каком-то брате этой девушки, вроде говорил, что он тут, в нашем отряде. Кто же он? А впрочем, не все ли равно?

Мне уже не хочется спать, лежу, отдыхаю, смотрю в темное небо над головой, с поблекшими, робко мерцающими звездами. Мысли почему-то обращены к Грише, к Кирилюку. Конечно, наш Круши-Камень немного потускнел. Словно его побило инеем. Но я убежден, что в Донбассе, куда мы держим путь, он воспрянет. А пока ему, наверное, тоже трудно сладить с невеселыми думами о недоконченных и брошенных траншеях.

Кирилюк — тот совсем сдал в последние дни. Уже ходят слухи, что ему недолго быть в отряде, что его отправят домой. Но дом-то его в оккупированном Вознесенске, и фрицы теперь, наверное, там жрут свои бутерброды. Куда он денется, когда наша колонна — его единственный дом! Да только здесь он вряд ли выдержит.

Несколько дней спустя мы получаем настоящего командира, с тремя квадратиками в петлицах. Мы называем его "товарищ интендант". Стройный, красивый, молодой — какой из него командир! Разве что форма и чин, да и те, видать, он получил совсем недавно. Видим мы его редко. На марше он едет верхом в голове колонны, а то где-то сбоку по деревенской тропинке. И похож он скорее на какого-нибудь агронома, чем на боевого командира. И все же порядка в колонне стало больше. Проводятся переклички, побирушек приструнивают, кое-кого даже наказывают. Постепенно что-то начинает меняться в нашем поведении, манере держаться и даже выправке.

Кирилюка совсем не стало слышно. Да и видим его мало. На марше он тащится позади колонны, изо всех сил старается не отставать. Посох он бросил. Плечо у него опять нестерпимо ноет, но он шагает прямо, молодцевато: не хочет сдаваться. Коммунар остается Коммунаром.

Мне кажется, что замыкающие частенько замедляют шаг, дожидаются его, а на привалах не опускаются на землю, пока он не догонит колонну.

…Ночью прибываем в один из первых горняцких поселков. Нас отводят ночевать в многоэтажное здание средней школы. Но мы не успеваем подняться на свой этаж, как начинают греметь взрывы. В верхней части поселка вырастают султаны дыма, пронизанные алыми языками огня. Мы спешим туда и оказываемся свидетелями прощания, какого нам еще никогда не приводилось видеть.

Шахтеры прощаются со своими шахтами. Они взрывают их, затопляют, корежат оборудование — оставляя врагу одни руины. Мы предлагаем им свою помощь, но тут же отходим в сторону. Это только их право: они должны все проделать своими собственными руками. Работают расчетливо, уверенно, следя, чтобы не упустить чего-либо важного в спешке. Ведь это конец долгой смены, длившейся для одних пятнадцать, а для других и все двадцать лет. Но разве можно поверить, что эта смена — последняя?

В отблесках пожаров мелькают лица, смуглые, угловатые лица шахтеров, глаза под дрожащей бровью. Мне бы держаться так в час смертного испытания…

Понемногу разыгрывается тугой ветер, в лицо ударяет ледяная изморозь. Ранний снег, что ли? А немного погодя мы слышим разговоры о том что немцы опять прорвали фронт, что они не далее чем в восьми — десять километрах отсюда. Мы мчимся что есть духу к школе, где многие уже успели приткнуться, где разместились наши командиры, кухня, пекарня, обозное имущество.

— Тревога! Строиться перед школой!