Луна как жерло пушки. Роман и повести

…Итак, мы едем на телеге, Силе и я на охапке сена, а Кирилюк погоняет лошадь. Изо всех сил пытаюсь зарядить ружье. А Маковей… Странно, отчего он не отвечает мне, отчего так вздрагивает и обжигает меня взглядом, видя, как я мучаюсь?

Справа возникает густая тень леса. Коммунар отправляет нас в разведку, показывает, куда идти, а сам остается у телеги. Не иначе как в засаде.

Ничего себе задание! Найти в лесу парашютиста. Обнаружить иголку в стоге сена. И неужели они сбросили только одного? Вряд ли… Мы такого наслышались об этих ужасных десантах, о вооруженных до зубов головорезах на мотоциклах и даже танкетках… И все же хотя мне так и не удалось зарядить ружье, а может, именно потому, я готов отдать жизнь, лишь бы выполнить полученный приказ, приказ Коммунара.

Мы доходим с Маковеем до поваленного дерева на опушке, и тут я предлагаю разойтись в разные стороны, а потом встретиться на этом самом месте. Не скрою: при всей моей симпатии к Силе, в эти минуты мысль о его отношениях с Коммунаром не дает мне покоя. Эта вольная птаха оказалась по милости Кирилюка в тесной клетке воинской дисциплины. Как-то он поведет себя, очутившись лицом к лицу с врагом?

Маковей молча кивает, и мы расходимся.

Я остаюсь один, и тревога моя становится еще острее. Продираюсь сквозь заросли акаций, преследуемый фантастическим видением немецкого десанта и жгучим стыдом. Ведь я солгал, что умею стрелять. Солгал Коммунару! Что, если передо мной вдруг вырастет вражеский парашютист? Какой толк от моего незаряженного ружья?

Я снова достаю из кармана горсть патронов и силюсь вогнать один в заряжатель. Где там! И лишь теперь до моего сознания доходит, что, в сущности, я впервые в жизни заряжаю ружье. Конечно, я служил в румынской пехоте, но ведь бессарабцы принадлежали к категории "Ц" — солдат, не допущенных к ношению оружия.

Держу на ладони патроны, как держат бесполезную игрушку, и чувствую, что схожу с ума от злости, от сознания своего бессилия.

"А что, если никакого десанта нет, нет даже этого единственного парашютиста, а всю эту игру затеял Кирилюк, чтобы испытать нас?" — мелькает подленькая мыслишка. "Командовать здоров, а сам подальше от фронта…" — поговаривал кое-кто из ребят. И в самом деле, вдруг…

Звук чьих-то шагов возвращает меня к действительности. Кто это? Парашютист?..

Я инстинктивно делаю несколько шагов Навстречу. Непонятная сила толкает меня вперед, и в какую-то долю секунды меня вдруг обжигает мысль, что все это справедливо, иначе и быть не могло: я должен вступить в схватку вот с этим незаряженным ружьем. Это справедливая плата за мою ложь, да, справедливая…

Шаги приближаются. Не будь этого дерева, заслонившего освещенную луной поляну, я бы уже видел глаза врага. Какая тишина! Нет, конечно, плата не так уж велика.

Прыжок — и я уже за деревом. Мною овладевает то спокойствие, которое бывает у человека, окончательно свыкшегося с мыслью о смерти. Тень врага, пересекающего поляну с ловкостью ящерицы, застывает на месте. "Ах ты гад!" Я беру ружье за ствол и замахиваюсь. Но он успевает кинуться мне в ноги и валит на землю. Мы сплетаемся в катящийся клубок. Одному из нас уже не подняться с земли. Ружье, которое должно было вознаградить меня за все, что я вынес до сих пор, валяется где-то в стороне, на куче сопревших листьев, а фашист, натужно дыша, добирается до моего горла. "Он легче меня, — подбадриваю себя, — одно хорошенькое усилие, и я сброшу его". Но нет, он не только легче, но и ловчее. Вот он опять наверху. Колено давит мне живот, руки сжимают горло. Дышать все труднее, но я держусь, я не должен терять сознания. Чувствую, что еще крохотное усилие… Но ни мне, ни ему не сделать его.

И вдруг бандит делает какое-то неуловимое движение, и пальцы его с новой силой впиваются мне в горло Я задыхаюсь. Надо мной его искаженное лицо. Прерывистое, свистящее дыхание… зеленые цыганские глаза. Маковей!..

Мы поднимаем ружья, стряхиваем с себя сухие листья и, не говоря ни слова, направляемся к телеге. Месяц щедро освещает окрестности, я шагаю подавленный, никак не могу проглотить слюну.

— Слушай, — говорю я, бережно ощупывая горло. — И откуда у тебя взялась такая сила?

Он отвечает не сразу. Бросив на меня полный горечи взгляд, решительно уходит вперед. И только немного по-одя останавливается и поджидает меня.

— Откуда! Да что ты знаешь! И тот хорош! Спрашивает, умею ли я стрелять… Да я птицу на лету сбиваю. Я ведь не в городе, как ты, рос, белоручкой. Я, браток, от сохи. Хочешь, своими руками выдолблю лодку, сплету невод — садись, плыви, рыбачь. В самый глубокий омут нырну, сазана рукой достану. Понял? Ось телеги наращу, а уж коня подковать — подавай хоть самого норовистого… А вот ты откуда взялся? Ведь такие, как ты, топором мимо дерева попадают, от бодливых козлов шарахаются. Откуда же у тебя такая прыть, будь ты неладен?

Я так и не могу понять, восхищается он мной или проклинает. Скорее всего, и то и другое.

И все же я ему благодарен. Сам того не желая, он подверг меня смертельному испытанию, и я смог познать самого себя.