Луна как жерло пушки. Роман и повести

Терпение мое на исходе. Опять он выведет меня из себя. Что он ко мне пристал со своей этой историей? Чего он хочет? Разжечь меня или наоборот? Одно я твердо знаю: меня не должно это касаться.

— Да, да, все это достанется другому, будь он грижды дурак и образина в придачу…

— Ну что ты ее так обижаешь? — спрашиваю я тихо и потому не чувствую никакого облегчения. Сердце стучит, дыхание спирает. Я уже ничего не слышу, но по губам догадываюсь, что он говорит что-то обидное и злое. — Зачем тебе это? Зачем? — Мне хочется назвать его ехидной, злыднем, но у меня недостает решимости. — Какое у тебя право так говорить? Все это ты придумал. Никакой любви у меня к ней нет! Никакой. И я не хочу чтобы эти намеки хоть как-то коснулись ее…

— Для тебя стараюсь! Она-то хочет выглядеть в твоих глазах мадонной.

Тут я набрасываюсь на него, сжав кулаки. Но Силе как бы ненароком отражает удар, я даже не касаюсь его. Вид у него такой, словно он радуется моей вспышке. Похлопав меня по плечу, он отправляется на свое месте и отсылает ко мне Выздоагэ. Что же это такое, в конце концов? Поговорили и мирно разошлись? И мне остается только забыть, что здесь произошло, все эти обидные слова? Сделать вид, что ничего не было? Ничего?

Слова-то, допустим, можно и забыть. Но жесты его. жесты — куда более грязные и бесстыдные. Я всячески убеждаю себя, что меня это ничуть не задевает. Но на самом деле задевает, да еще как! Да и сама Стефания начинает мне мерещиться в каком-то сомнительном окружении, чуть ли не под звон стаканов. Наваждение.

Я пытаюсь взять себя в руки. Весь гнев и презрение, вызванные словами Силе, обращаю на самого себя. О том ли должен я горевать теперь!

Враг отгрызает кусок за куском от нашей земли. Моя Молдавия, моя Белоруссия, мой Донбасс, половине Украины стонут под его сапогом. Мы уходим все дальше, а вокруг пылают страшным пламенем хлеба, гибнут недоеные коровы. Из камышей и рощ выходят остатки военных частей, прорвавших кольцо окружения. Многие бойцы ранены. Кого несут на плащ-палатках, кого не спине, кто сам бредет, прихрамывая, прикрыв чем попало сочащиеся раны. Мы хватаем на ходу носилки, а то и тащим раненых на себе… Носим воду, перевязываем раны… А что еще?

— Шире шаг! Шире шаг!

А фашисты летают так низко — кажется, вот-вот заденут за макушки деревьев. Хоть камнем кидай в них. Камнем, потому что оружия у нас нет. А лопата что? Лопатой разве что мертвецов хоронить.

Кто знает, не превращен ли в кладбище и мой родимый Калараш, оставшийся далеко-далеко, на край земли…

Оглядываюсь. Оказывается, я здорово оторвался от колонны. Ускоряю шаг, спешу догнать своих ребят, занять место рядом с Выздоагэ. Вот и он. Встречает меня коротким, спокойным взглядом, но и этого вполне достаточно. Никаких слов мне не надо. Есть в нем что-то от размеренно тикающих часов. В его манере держаться, в повадках проглядывает спокойная уверенность.

Подлаживаюсь под его ровный, упругий шаг, спокойные взмахи рук, и меня постепенно захватывает ритм его уверенных движений…

Мы идем по направлению к Дону.

* * *

Выйдешь из шеренги — голод и усталость сразу наваливаются. А вот шагаешь в колонне, когда слева и справа — локоть товарищей, а вокруг топот ног, да еще дорога впереди просторная, — и на душе как-то веселее. Великое это дело — ощущение земли под ногами. В самые трудные минуты оно возвращает бодрость духа. Мало того, оно укрепляет в нас чувство собственного достоинства. Ты шагаешь, — стало быть, в нужную минуту сможешь пойти в атаку, на штурм вражеских укреплений.

Наше воинство землекопов не шагает навстречу войне и даже не следует за ней. Мы, словно тени, движемся впереди войны, опережая ее иногда на несколько часов, а порой на несколько дней. Изредка наслаждаемся ясной зорькой, мирным восходом, спокойным закатом. В ночных походах глаз отыскивает в темноте мерцающие огоньки далекого жилья, слух ловит еле различимый лай собак. Мы идем вперед и вперед, и, хотя на самом деле отступаем, в нас зреет ожидание чего-то нового, еще не изведанного. Встречный ветер овевает лицо, очищает, успокаивает, и мы становимся разумнее и добрее.

Все уже знают, что в этих местах на Дону сеют одну пшеницу, люди едят белый хлеб, о ржаном и понятия не имеют. Наверное, тот же Силе пустил этот слух. Иногда он развлекается: пустит слушок где-то в голове колонны, а сам посылает Казаку узнать, за сколько времени и в каком варианте он дошел до хвоста. Этих остолопов, объясняет он, хлебом не корми, подавай слушок позанятней. Понравится — так они его украсят, от себя прибавят. А не придется по вкусу, отмахнутся, и все.

Вот он в своей голубой пижаме сидит на привале среди ребят. Видно, опять что-то смешное рассказывает — вокруг все гогочут. Про донских казачек, должно быть. Какие они ласковые и хлебосольные. Только не приведи господь — увидят вошку. Среди ночи выставят из дому, будь ты хоть семи пядей во лбу. А еще такую выволочку устроят — печки не потребуется.