Луна как жерло пушки. Роман и повести

И все же он идет впереди всех, бросая неприязненные взгляды в сторону Филина. Это, наверное, потому, что у того сумка по-прежнему доверху набита неизвестно чем. Мы же все потеряли в воде, то, что успели спасти, давно съедено. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, Грише просто надоела бесконечная грубая ругань Филина.

Чтобы как-нибудь отвлечься, прибегаю к испытанному трюку. Меня снова, в какой уж раз, окружают мои мертвые. Вызываю в памяти Выздоагэ, славного хлопца с лицом и именем цветка[13]. Вижу его таким, каким он был в последний свой час на берегу Волги. Тогда меня оглушило волной воздуха и воды, но теперь различаю его явственно, четко, словно он стоит передо мной: дергаясь в предсмертных корчах, пытаясь прикрыть рукой рану в паху, куда саданул осколок…

Открываю глаза, снова смежаю веки. Открываю, смыкаю. Еще, еще. Можно спокойно шагать с закрытыми глазами — вокруг до самых дальних далей ни малейшей ухабины. И я зову следующего. Зову настойчиво, пока он наконец не возникает передо мной. Но нет, это другой! Он стоит у стены, глаза завязаны. Эта повязка мешает мне узнать, кто это. Ну а если осмелиться, если домыслить? Сперва мне кажется, что у выстроившихся перед ним солдат нет знаков различия. Но вот я начинаю различать и знаки. Немцы! Это, конечно, фашисты! Они поднимают ружья, и тут он жестом требует, чтобы они подождали. Он срывает повязку с глаз. "Теперь стреляйте!" — "Пли!" — "Смерть фашизму!" И Никифор Коман медленно сползает на землю.

Лицо Силе Маковея вспыхивает внезапно, не дожидаясь мысленного зова. Несется вихрем, чертя в воздухе странную дугу, затем послушно ложится в гроб, стараясь не задевать за доски окровавленным виском.

На подвижной ленте памяти мелькают и другие, более тусклые посмертные маски. Вот те, что остались после бомбежки лежать среди траншей и навалов вскопанной земли, и другие, еле различимые, будто освещенные далеким заревом, на волжском берегу.

"Хватит! — говорю я себе. — Подло возводить баррикады из мертвых тел, искать за ними укрытия. Не смей! Это же своего рода бегство. Такое же, как тогда, когда ты под своей "крышей" (или панцирем, как хочешь) рисовал себе панораму послевоенной славы, не добытой в бою, а вымышленной с начала до конца. Тебе тогда мерещились залпы еще не завоеванной победы, но ты так и не расслышал голоса Стефании, звавшей тебя помочь санитарам у носилок. Это он, Коман, первым услышал этот зов. Это он поспешил сменить санитара, а потом и вовсе тащил раненого на спине. Это его тогда настигли фашисты…"

Теперь я знаю истину: главное — не падать духом, не смириться с этой ролью наблюдателей! Ни лопата, ни бомбы, ни пули не страшны, не в них наша гибель. Она — в равнодушии, в смирении…

Отчаянно ломаю себя, мне нужно превозмочь свою слабость, а вместе с нею и враждебность стихий — мороза, ветра, безлюдной степи. На фоне заснеженного поля вижу все ту же кучку людей, окружающую Гришу Чоба. Мы словно жалкие руины под остатками башни: толпа пешеходов, обступившая одинокого всадника… А с берегов Волги то глухо, то удивительно четко доносится гул канонады. Впереди степь, степь без конца и края.

* * *

Я, конечно, понимаю, что бывали у нас времена и потруднее. В Донбассе, например. Но там мы шли тесной колонной, по три в ряд, и ровные шеренги были опорой, и под четкий ритм марша шагалось легче, увереннее. Теперь нас осталось мало, мы бредем беспорядочной толпой, шатаясь, еле передвигая ноги. Да если бы только в этом было дело!..

Я по-прежнему не нахожу покоя: в мыслях разнобой, меня бросает от одной крайности к другой, от бодрости к отчаянию и злости на самого себя.

Ведь не того ради вспомнил я своих погибших товарищей, чтобы отгородиться от мира их телами. Напротив, я сделал это, чтобы еще более утвердиться в своей решимости, чтобы в мыслях о них обрести нужную силу: отомстить за них, увековечить память об их безвестном подвиге. Именно теперь мне нужно было это сделать, теперь, когда они остаются на пылающей земле, а я ухожу все дальше в пустынные просторы заволжской степи.

Наконец мы приходим в обозначенный в записке тыловой городок. Кажется, это совсем в стороне от фронта, от военных трасс.

Нас кормят горячей чечевичной похлебкой. Мы ждем некоторое время, пока нас объединят с другими такими же нестроевиками, потом, получив паек, отправляемся дальше. В проводники нам дают смуглого солдата в пышной заячьей ушанке.

Мы переходим мост через волжский рукав, заросший у берегов ледяным припаем. На середине река еще свободна и весело, шумно катит свои воды к морю.

— Куда мы идем? — спрашивает Чоб провожатого. — И что мы будем делать?

— Там скажут, — не сразу отвечает тот неожиданно тонким, ребячьим голосом.

К счастью, пески остались позади. Кругом ни селенья, ни следа жизни. Мороз все крепчает. Такое впечатление, что одежда наша внезапно прохудилась, а обувь ужалась и приросла к ногам.

— Что слышно в Сталинграде? — допытывается Чоб.