Луна как жерло пушки. Роман и повести

Он собирался стать инженером.

Теперь уже кончал бы третий, нет, четвертый курс. До института с грехом пополам, голодный и голый-босый, сумел одолеть технический лицей. Потом поступил в политехникум. Чтоб заработать на пропитание, пришлось давать частные уроки. Целый день — институт, по вечерам — ученики. А как же подпольная работа?

— …Значит, учимся? Замечательно. Специалисты в свое время нам понадобятся. Обязательно. Но как быть сейчас, сегодня? Тюрьмы забиты товарищами, зато Железная гвардия марширует на парадах. Безработица, осадное положение, кровавый террор… Фашисты засели в государственном аппарате, изо всех сил стараются вовлечь страну в войну против Советского Союза… И что же мы? Чем заняты, товарищ студент?

— Либо учеба, либо подполье, — возразил он. — Иначе не получится.

— Возможно, ты и прав, — посочувствовал связной. — Но ждать осталось недолго… Кажется, на временную работу удастся устроить.

Связной откинул со лба прядь волос, пряча их под поля шляпы и выставляя напоказ бог весть в каких схватках расплющенный нос — такие часто бывают у боксеров. Все его лицо опоясывала бородка, хотя напоминала она скорее выросшую за несколько дней щетину… Он менял внешность от одной встречи к другой — все для того же: лишь бы не попасть в поле зрения агентов сигуранцы. Хотя в любом случае его должен был выдавать рост. "Что поделаешь, — нередко сетовал он. — Вырос как будто для королевской гвардии — метр восемьдесят".

Короче говоря, от Волоха требовалось сделать окончательный выбор. И он сделал. И никогда не пожалеет об этом. Несколько лет борьбы не прошли бесследно. "Поденщиком!" — сказал тогда Зигу. И выполнил свое обещание.

Потом наступило освобождение Бессарабии!

Он стал студентом в столице Советской Молдавии.

Получал скромную стипендию — ему вполне хватало ее. Никаких привилегий для себя он не искал — ни моральных, ни материальных. Даже никогда не говорил о том, что был подпольщиком. Хотелось раствориться в студенческой гуще, жить одной жизнью со всеми.

Ему нравилась будущая профессия. Мечталось работать где-нибудь на большой стройке, возводить невиданные сооружения.

Не оставляло ощущение, будто он родился заново. Воспоминания о прежней борьбе накладывались на новые впечатления и превращались в органическое сочетание. Однако жизнь шла так стремительно, что только успевай осмысливать каждый прожитый день.

И все же звонок на очередную лекцию, запись в конспекте, заметка в стенгазету по какому-то закону контраста порой наводили на мысль о том, что совсем еще недавно приходилось писать и распространять прокламации.

Однажды ему встретился прежний связной. Он все так же был чем-то озабочен, куда-то торопился. Настоящее его имя было "Зигу", хотя многие считали это слово прозвищем, от немецкого "Зиг" — "Победа". Это был порывистый, вечно занятой человек — точно горящий на ветру факел. Его любимой песней была песня о красном знамени, которую он, правда, скорее декламировал, чем пел:

Вперед, народ, шагай вперед
Под красным знаменем победным!

Зигу и сейчас приветствовал его давними, "из подполья", словами: "Рот фронт!" Он был в шляпе, белой рубахе с галстуком. Бородку давным-давно сбрил. Под мышкой — пузатая сумка, из которой выглядывает край синей спецовки.

— Куда бежишь, друже, — на лекции? Нужно, ничего не скажешь, нужно брать и эту баррикаду! Привет советскому инженеру! — проговорил на прощанье этот испытанный оратор на "мгновенных" собраниях и митингах прежних дней, прыгая на ходу в трамвай.

— Зуграв! — крикнул он, когда вагон уже тронулся, показывая на сумку, если, впрочем, не на спецовку. "Зуграв" — по-молдавски "маляр", но тот не понял, фамилию назвал бывший связной или, чего доброго, сообщил, чем занимается. В любом случае видно было, что дел у него по горло.

Волох снимал комнату в домике на нижней окраине. Кишинева. Вставать приходилось чуть свет — не хотелось опаздывать на занятия. Он никогда не ездил на трамвае, шел до института пешком и все равно приходил одним из первых.

Он пережил в тот год не только юность, но, наверное, и детство…

Жил он аскетом, не позволяя себе никаких излишеств. Не для того посвятил лучшие годы борьбе, чтоб теперь заботиться о житейских благах.

Возобновились связи с семьей — старухой матерью, двумя сестрами и младшим братом. До сего времени он вечно скитался по самым разным местам, боясь слежки или ареста, зная, что власти разыскивают его, несколько лет не переступал порог родного дома. И в конце концов словно отрезал себя от него…

Хотелось пригласить мать в город, но что она подумает, увидев эту лачугу, эту узенькую, жесткую кровать? Чего доброго, станет журить: дескать, стоило ли ради такой жизни бороться, голодать, пропадать в румынских тюрьмах? В то время как другие, и раньше умудрявшиеся кататься как сыр в масле, теперь точно так же поплевывают в потолок. "Вот возьми пример хотя бы с того или с этого", — скажет она. Сама мать всю жизнь проработала у хозяев…