Луна как жерло пушки. Роман и повести

София бросилась вслед за ним. Он придержал лошадей.

— Ладно, если вам сейчас некогда, поговорим вечером! — крикнула она, запыхавшись. — Я сама тебя разыщу, товарищ Цурцуряну. Ладно? Хорошо?

Колеса каруцы снова пришли в движение, покатились все скорей, скорей — своей дорогой…

Вечером София пошла к Цурцуряну, разыскала его в конюшне. Но возчик не обратил на нее никакого внимания — распряг лошадей, почистил их скребницей, сел чинить сбрую.

София ходила за ним как тень.

«Что связывает его с Кирике? Что знает он о Петре, его отце? И, в конце концов, что его гложет? И сам-то он кто такой? Надо, чтоб он разговорился».

Через несколько дней после того, как рухнула граница на Днестре, Цурцуряну — в крахмальном воротничке, в шикарном галстуке, завязанном модным узлом, в шляпе и лаковых ботинках — второй раз в жизни явился домой к Петру Рошкульцу. Он прождал его до поздней ночи и не ушел до тех пор, пока не добился своего — разговора наедине.

— Вот что, Лупоглазый, — начал он без предисловия, — я уже как-то приходил к тебе. Помнишь? Здорово ты меня тогда разозлил. Но у меня сердце отходчивое. Настали иные времена, стрелку перевели на другой путь. А мне и самому опротивел тот Цурцуряну, какого ты знал прежде. Поставим крест на нем. Хочу стать Думи-тру Цурцуряну, каким меня мать родила и окрестила. Понял? Ставим крест?

Он уже протянул было руку, но Петрика взглядом удержал его, хотя сам вытащил руки из карманов.

— Только советская власть может вернуть тебе настоящее имя, — сказал он очень серьезно, словно беря на себя большую ответственность. — Многое может советская власть. Но это надо сперва заслужить.

— Брось, Лупоглазый, проповеди мне читать! — продолжал Цурцуряну пренебрежительно. — Я к тебе не исповедоваться пришел и не в ногах валяться… Согласен — ударим по рукам, а нет — принимай молодца, зеленый лес! Я туда тропку знаю. Понимаешь, такой, как Цурцуряну, и при большевиках раздобудет себе краюшку хлебца, да еще и белого. Как? Это уж мое дело…

— Попробуй только! — перебил его хозяин, снова засовывая руки в карманы. — Живо отправим тебя к белым медведям. Вылетишь в двадцать четыре часа. В случае чего — поднимем архивы и старые твои дела припомним. Теперь все в наших руках. И — поминай как звали.

Помолчав, Рошкулец сказал горячо:

— Пойми! К нам пришла другая, совсем новая жизнь! Мы ее получили готовенькую. Наследить на ней грязными сапогами — и думать не смей! Мы подметем все начисто, если надо будет. Рабочий класс отвечает за каждого человека, которому будет вручена эта новая жизнь…

— Насчет вручения давай-ка потише, Петрика. Я кто, по-твоему, в конце концов? Кто была моя мать? Небось ты слышал о ней — она и тебе сродни доводилась, как мне говорили… Меня вырастила наша Нижняя окраина, — сам знаешь. Она меня грудью выкормила, она меня за руку водила, когда я только ходить учился. Если я что доброе сделал, то все для нее, для нашей Нижней окраины, слышишь? Десятки свадеб, крестин, похорон — все из кармана Цурцуряну. Вот этими руками я кормил кучу народу, разную голытьбу. Разве мои дела не прославили окраину?

— Да они же только позорили ее, ты ей в душу плевал! Благодетель!

Цурцуряну побледнел.

— Что же я, по-твоему, капиталист? — проговорил он вполголоса, словно оправдываясь. — Если человек попадал в беду, кто его выручал? Кто, в конце концов, обогрел сирот в приюте, завернул к ним во двор обоз дров, что везли градоначальнику? Ты? Коммунисты твои? Один адрес помнила окраина — адрес Митики Цурцуряну в заведении Стефана Майера… И Цурцуряну не отвиливал. Последнюю рубашку закладывал. Много ли добра у меня осталось после всех этих взломов, налетов, отсидок? — Он протянул перед собой руки, растопырил длинные тонкие пальцы, пристально вглядываясь в них. — Только вот эти руки. А теперь, когда колесо повернулось… почем я знаю? Может, ты и прав…

Он ослабил узел галстука. Посмотрел на дверь, словно собрался уходить, но вдруг несмело попросил у хозяина воды.

Рошкулец зачерпнул и подал ему кружку, глядя, как он жадно пьет, казалось, немного смягчился.

— Скажи-ка, кому принадлежит эта городская свалка, это заведение? — спросил он вдруг. — Одному Майеру, паразиту проклятому, или у него есть какой-нибудь компаньон? Что-нибудь вроде пайщика, хотел бы я знать?

Этот вопрос застал Цурцуряну врасплох.

— Компаньона? Пайщика? — растерялся он. — Само собой, заведение принадлежит одному ему. Правда, он иногда предоставлял его в мое распоряжение — для какой-нибудь там свадьбы, крестин или благотворительной вечеринки. Но хозяин — он один.