Луна над горой

Ли Лин стал одним из князей хунну, но мира в душе у него по-прежнему не было. Гнев, который поднимался в нем при мысли о казненной семье, ничуть не утих. И все же, как стало ясно из недавнего похода, не мог он и вести войска против Хань. Он поклялся, что никогда не ступит на родную землю, – при этом, несмотря на дружбу с новым шаньюем, не был уверен, что готов до конца своих дней довольствоваться жизнью кочевника. Не склонный предаваться размышлениям, Ли Лин, когда его охватывало беспокойство, просто вскакивал в седло и один, без спутников, мчался в степь – куда глаза глядят. Словно одержимый, понукал он коня, оглашая бешеным стуком копыт луга и холмы под ясным осенним небом. Преодолев несколько дюжин ли, и конь, и седок выбивались из сил; Ли Лин, найдя на равнине ручей, спешивался и поил животное – а сам, улегшись на спину и ощущая приятную усталость, неотрывно глядел в бескрайнюю, чистую и высокую синь, простершуюся над головой. Иногда ему думалось: он – лишь песчинка меж небом и землей, так какая разница, Хань или хунну… Отдохнув, он вновь садился на коня и отправлялся обратно. В стойбище он, утомив тело скачкой, приезжал лишь под вечер, когда закатное солнце таяло в желтой дымке. Усталость была его единственным спасением.

До Ли Лина долетели вести о том, что Сыма Цянь пытался его защитить и понес наказание. Впрочем, изгнанника это не слишком тронуло – он не почувствовал ни настоящей признательности, ни сожаления. Сыма Цянь был ему знаком, и они приветствовали друг друга, встречаясь при дворе, но дружбы меж ними не водилось. Скорее военачальник считал придворного историка человеком вздорным и вечно ищущим повода для спора. Кроме того, теперь Ли Лин был слишком занят собой и собственными терзаниями, чтобы сочувствовать чужим несчастьям. Заступничество Сыма Цяня, конечно, его не рассердило – но не вызвало и особой благодарности.

Обычаи хунну, которые поначалу казались дикарскими или смешными, постепенно, стоило лишь узнать поближе здешний северный край, стали обретать для Ли Лина смысл. Без одежды из толстых звериных шкур не переживешь зиму в Шофане, без мяса на столе не накопишь достаточно сил, чтобы противостоять лютым морозам. Да, здешние обитатели не строят постоянных домов – но это не признак варварства, лишь примета той жизни, которую они ведут. Человек, решившийся соблюдать в степи весь уклад Хань, не продержался бы и дня.

Ли Лину запомнились слова прежнего шаньюя, Цзюйдихоу: ханьцы, мол, думают, будто только у них заведены хорошие манеры, и считают хунну едва ли не животными.

– Но что это такое – хорошие манеры, о которых вечно твердит Хань? Разве не искусство скрывать под красивой маской свое безобразие? Разве ханьцы менее себялюбивы и менее завистливы, чем хунну? Менее сластолюбивы и менее алчны? Убери внешний лоск – и никакой разницы нет! Ханьцы научились лучше притворяться – вот и все.

Цзюйдихоу привел много примеров: жестокие междуусобицы, раздиравшие страну до воцарения династии Хань, а после – истории достойных мужей, которые либо были изгнаны, либо в конце концов склонились к пороку. Ли Лину, положа руку на сердце, было нечего ответить. Человек военный, он и сам не раз думал о бессмысленности вычурных придворных церемоний. Пожалуй, грубоватая прямота хунну и вправду была лучше, чем показная любезность и подспудное коварство ханьцев. Выходит, думать, будто собственные обычаи хороши, а обычаи хунну – варварство, с самого начала было ошибкой, предубеждением? Постепенно Ли Лин пришел к такому заключению. Взять хоть имена – у ханьцев, помимо собственного, настоящего имени непременно имелось имя «вежливое», «почетное», которое использовалось в обществе. Но, если вдуматься, к чему оно? Нет ни одной причины, зачем бы человеку требовалось столько имен.

Жена Ли Лина, очень тихая и скромная, по-прежнему смущалась в присутствии мужа и почти не раскрывала рта. Зато родившийся у них сын не испытывал никакой робости и смело заползал к отцу на колени. Глядя на ребенка, Ли Лин вспоминал своих детей, оставшихся в Чанъане и убитых вместе с матерью и бабушкой, и против воли впадал в уныние.

Ровно за год до того, как Ли Лин попал к хунну, на их землях был схвачен Су У, глава императорской стражи.

К варварам он отправился в качестве посла для переговоров об обмене пленными. Но случилось так, что некоторые из его приближенных попытались вмешаться во внутренние интриги кочевников, и шаньюй приказал схватить все посольство. Убивать их он не собирался – хотя угрожал смертью, принуждая перейти к нему на службу. Су У, однако, не только отказался, но, не желая терпеть позор, сам всадил себе в грудь кинжал. Лекарь, которому варвары доверили жизнь ханьского посла, прибегнул к весьма необычному методу лечения. В «Истории ранней династии Хань»[50] записано, что он выкопал яму в земле, развел там огонь, положил сверху раненого и принялся топтать ему спину, чтобы выпустить кровь. Благодаря столь решительным действиям, Су У, пролежав полдня без сознания, все-таки пришел в себя – к собственному сожалению.