Луна над горой

В главе о хунну в «Истории ранней династии Хань» сказано, что сын Ли Лина, рожденный на варварских землях, поддержал в борьбе за власть военачальника по имени Уцзи против будущего шаньюя Хуханье – и был повержен. Тогда шел второй год Уфэн[55], правление императора Сюань-ди. Про сына Ли Лина известно только это – имя его нигде не записано.

Перерождение Уцзина

Было начало осени; цикады грустным стрекотом оглашали ивы, а звезда Дахо[56] уже клонилась на запад. Монах Сюаньцзан[57] и два его спутника торопились дальше и дальше по кручам и равнинам. Наконец они достигли широкой реки, вздымавшей бурные волны. На берегу возвышалась каменная плита, где старинными буквами было выбито «Река Сыпучих песков», а ниже – стихотворные строки:

У реки Сыпучих песков
Поворотов всего восемьсот,
Три тысячи бурных потоков
Всесильны и глубоки,
Не плавает даже перо
На поверхности этих вод,
На самое дно уходят
Тростниковых цветов лепестки…[58]

(Из «Путешествие на Запад»)

1

Из тринадцати тысяч разнообразных чудовищ, духов и оборотней, населявших реку Сыпучих песков, не было ни одного, столь подверженного сомнениям, как Уцзин. Сам он считал, будто наказан за то, что съел девятерых монахов, чьи черепа висят у него на шее.

Никто из обитателей реки, однако, черепов не видел.

– Ты их придумал, – говорили Уцзину, но тот смотрел с недоверием, а потом, опуская взгляд, скорбно вопрошал:

– Почему я не такой, как все?

– Что еще за монахи? – перешептывались вокруг. – Он и обычных-то людей сроду не ел. Мы, во всяком случае, не замечали. Карасей жевал да мелкую рыбешку…

Его прозвали Уцзин Сам-с-собой – оттого, что, терзаемый сомнениями и угрызениями совести, он то и дело принимался что-то бормотать себе под нос. Издалека казалось, будто из его рта исходят пузырьки воздуха, он же в это время тихонько шептал: «Я идиот», или «Почему я такой?», или «Все, мне конец», – а иногда «Ну да, куда мне в небожители…»

В те времена считалось, что не только речной народ, но и все живые существа прежде рождались в иных обличьях. Любой на дне реки мог бы рассказать: Уцзин когда-то был распорядителем церемоний в Облачном чертоге на Небесах. В конце концов даже самому Уцзину, настроенному весьма скептически, пришлось сделать вид, будто он в это верит. Но, говоря по правде, он – единственный в реке – имел серьезные сомнения насчет реинкарнации.

– Допустим, тот, кто пятьсот лет назад был распорядителем церемоний в Облачном чертоге, теперь стал мной. Но можно ли сказать, что небожитель из прошлого и я – одно и то же существо? Я и жизни-то на Небесах не помню. Что роднит меня с тамошним сановником? Одно ли у нас тело? Или, быть может, одна душа? И, если уж на то пошло, – что такое эта самая душа?

Когда Уцзин делился сомнениями с остальными обитателями речного дна, те лишь посмеивались:

– Ну вот, опять…

Некоторые принимались его вышучивать, другие с жалостью качали головой:

– Болен, серьезно болен, не иначе.

Уцзин и в самом деле был болен.

Он не знал, когда и почему заболел; просто однажды оказалось, что постылый недуг уже завладел им, окутав тяжелой, плотной пеленой. Все теперь давалось Уцзину с трудом: ничего не хотелось делать, увиденное и услышанное удручало, он не верил в себя и был сам себе отвратителен. Целыми днями он сидел в своей пещере, не чувствуя голода, погруженный в свои мысли, – только глаза блестели из темноты. Потом вдруг поднимался на ноги, ходил кругами, бормоча себе под нос, неожиданно опускался на землю опять, словно в забытьи. В чем была его печаль? Что нужно было поправить? Он не знал. Но все, что он прежде принимал на веру, стало казаться сомнительным и непонятным – словно целое развалилось на части, а он, рассматривая эти части, все не мог взять в толк, как именно они соединялись между собой.

Гигантская древняя рыба, исполнявшая роль местного врача, астролога и шамана в одном лице, сказала, наблюдая за мытарствами Уцзина: