Луна над рекой Сицзян

Впереди забрезжил свет, а значит, машина выбралась из очередного ущелья. Салон наполнился туманом. На волосах и усах пассажиров нависли капли воды. Можно было видеть, как с вершины напротив спускаются облака, заполняя горную долину, неспешно обволакивая горный хребет. Я был несказанно рад тому, что вырвался из города, что скрылся от настороженных и задумчивых дядечек и тётечек. Я избавился от восторженных возгласов и рыданий своих одноклассников, обращённых к громкоговорителям. Сбежал от соседей, которые каждое утро бежали вымыть свой ночной горшок и каждый вечер устраивались на своих постелях вдоль дороги, дыша свежим воздухом, напоминая солёную рыбу, уложенную для просушки. Наконец-то мне удалось скрыться от засиженных мухами уличных прилавков, злющих швейцаров, стоящих перед входом в гостиницу, от пропахших формалином больничных коридоров и вечно закрытого окна напротив нашего дома. На радостях я стал напевать себе под нос одну молодёжную песню о горе Тайшань, костре и посевных работах. Эту песню пела мне мамина младшая сестра. Вдохновившись ею, она покинула отчий дом.

Людей попадалось мало. Порой у самых колёс виднелся край отвесной скалы. Один раз вдалеке, на той стороне пропасти мы рассмотрели чёрный деревянный домик, рядом с которым маячила крошечная красная точка. Возможно, это была женщина, одетая в красное. Пассажиры обрадовались этому зрелищу — всё-таки мир людей был рядом.

Впереди мелькнула тень. Это был олень-мунтжак.

— Раздави его!

— Дави насмерть!

Пассажиры кровожадно загомонили. В общем гвалте явственно слышалась чужая незнакомая речь.

Машина брала новых и новых пассажиров, говоры становились всё менее понятными, и вскоре мы добрались до цели — фермы на границе провинции Гуйчжоу. Дорога, можно сказать, прошла хорошо. В пути маму стошнило только один раз, и полицейский дал ей таблетку. Несмотря ни на что, настроение у неё было замечательное. Она даже не вспоминала о еде и воде.

На пороге нас ждала мамина младшая сестра, лицо её было смугло-жёлтым, а па глазах блестели слёзы. Она выглядела напряжённой и взволнованной. Не успели мы поздороваться, как она поманила маму за собой для какого-то разговора. Мне даже не удалось толком разглядеть её. Предоставленный сам себе, я немного поиграл с чёрной собакой. Она сидела под карнизом. Я поделился с ней недоеденной в дороге высохшей булочкой маньтоу[24]. После по указанию тётки я вместе с двумя незнакомыми девушками отправился полоть редьку. Во время работы никто со мной не говорил. Обе девушки с обеспокоенным видом сидели на корточках на своей стороне грядки и вполголоса щебетали о своём. Сквозь густой туман и изморось я мог разглядеть только два круглых зада, выпиравших из-под кусков белой синтетической плёнки, служащей им защитой от дождя. В тот момент, когда, полный энтузиазма и распирающего меня чувства гордости, я был проникнут глубоким смыслом первой работы, лишь эти два широких круглых зада были обращены на меня. Назад я пришёл, по локоть перемазанный глиной и очень довольный. Когда я искал мыло, чтобы помыть руки, послышался мамин голос:

— Мой быстрее! Пока не стемнело, мы должны вернуться.

— Куда вернуться? — очень удивился я.

— В Хунань.

— Но почему?

Мама с тёткой промолчали.

Я почувствовал ледяной холод, идущий от земли. Он просочился сквозь мои босые ступни и пополз вверх по телу, добравшись до самого темечка.

Только спустя годы тётя рассказала мне, что произошло. Почему я был так глуп?

— Начальник фермы хотел, чтобы я порвала всякие связи с «гнездом реакционеров». — Она улыбнулась. — Я поверила, что мой долг — разорвать с вами отношения. Решила, что не могу приютить у себя старшую сестру…

Когда она говорила это, шёл 1984 год. Вместе с её семьёй я вернулся на эту давно заброшенную ферму, снова посетив жёлтую глинобитную хижину. С нами поехал и мой друг, торговец мебелью и превосходный поэт. Как только он дописывал стихотворение, то сразу же рвал бумагу, поэтому никогда не публиковался.

По необыкновенному совпадению в тот день лило не переставая. Как и десять лет назад, по карнизам барабанила вода, грязь стояла по колено. Вокруг царило безлюдье, ласточки по-прежнему кружили в небе посреди дождя. Странноватый мужчина, приглядывавший за пустым домом, нещадно бил по деревянному ящику, словно гневно протестуя против бурного цветения персикового дерева, росшего напротив. Что он всё-таки делал, навсегда осталось для меня загадкой.

— Нам пора возвращаться.

Я резко обернулся. Не было ни души. Это был голос матери, звучавший здесь десять лет назад…

— Папа однажды сказал, что я могу накопать целых сто двадцать цзиней батата, он сам видел на весах. Ещё я умею пахать землю, высаживать саженцы и полоть сорняки, а также могу косить траву и собирать навоз…

— Ничего не поделаешь. Вам лучше вернуться.

— Тётя, я не имею права стать даже крестьянином. Может, я вообще зря родился? Я тоже теперь преступник?

— Племянник, не говори так!

Тётя покусывала губы. Было ясно, ещё чуть-чуть, и она зарыдает в голос.