Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

— Естествоиспытатели,— поправил дядя Сергей,— природу которые разгадывают.

— Знать не хочу! — ревел Фёдор и размахивал руками над головами притихших мужиков.— Я, можно сказать, сам того...

— Не ори,— сказал дядя Сергей, бережно закрыл тетрадь и запрятал её обратно в карман,— не ори, говорю.

— Это что же, мне не орать-то! Боюсь, что ли, я ково, а? Плюю я на всех...— Фёдор смачно плюнул, ловко растёр носком растрепанного лаптя.

— Пожалей лапоть-то!

— Я-то...— И Фёдор даванул ещё раз в то место, в которое плюнул.— Во!

— Не ори, говорят...

— Это я-то не ори... Да ты ударишь, что ли? Да я... хочу орать и буду орать. Да я хоть, дам тебе сейчас по хрюколке? Хошь, а? — Он свирепо засучил рукав и вертел чёрным, как земля, кулачищем под самым носом дяди Сергея. Дядя Сергей испуганно таращил глаза и медленно поджимал к подбородку колони. Дядя Сергей не ожидал от него такой прыти...

— Да я...

— Хошь, дам?..

— Да я по писанию...

— Да я твоим писаниям — во! — и Фёдор сунул кулак в бороду дяди Сергея.

— А не то... вдрызг...

Мужики ползком в стороны. Дядя Сергей тоже, задом, на карачках.

— Ты послушай...

— А то не ори... да я...

— Ты послушай,— шептал испуганно дядя Сергей,— есть такая травка, шалфеем называется она,— кротко глядя, по-собачьи, в глаза Фёдора,— и хорошая травка, пользительная для человека, всякую боль укрощает, можно сказать прямо с гнёздышком выгоняет...

— Не ори... да я...— успокаивался Фёдор.

— Пользительная травушка.

Фёдор опустил руки, отвернулся от дяди Сергея.

— Испужались. Не буду...

— Не мешай, Фёдор,— прошелестел морщинами дядя Михайло,— пусть поплетут... хе-хе.

Мужики снова окружили дядю Сергея. Фёдор тяжело повалился животом на траву. И дядя Сергей запел:

— Шалфей есть травка такая, очень пользительная, в наших местах растёт... Так вот был случай один, я ещё был тогда маленьким, но как сейчас этот случай помню. Жил тогда у нашего барина кучер Ермолай, дюжий мужик, здоровенный, в плечах в одних, можно сказать, косая сажень будет, одним словом — богатырь. Вот этот самый Ермолай пришёл к нам на село, а нужно сказать: на селе он довольно частенько бывал, похаживал, зазноба была у него там на селе, Дунька Тараканова, тоже девка хорошая, кровь с молоком...

— Ну?

Мужики пододвинулись ещё ближе. Фёдор тоже поднял голову.

Дядя Сергей стал смелее.

— Пришёл: здравствуй, Авдотьюшка, как поживаешь?

— Хорошо,— отвечает Авдотьюшка, и мигом, как полагается, скатерть на стол и на скатерть коровай хлеба, из печи подрумяненного цыплёнка и в глаза Ермолаю: — Петрович,— его Петровичем все звали на селе, даже и сам барин так величал, уж больно, говорят, кучер был хорош, не кучер, а огонь,— прошу хлеба-соли откушать...

— Да-а,— промычали мужики.

— Ггээ…— дёрнул носом Фёдор.

— На здоровье,— сказал дядя Сергей,— нос всегда должен иметь свободное положение в жизни. Для меня чихнуть, например, самое приятное времяпрепровождение,— и, ласково взглянув на Фёдора, добавил: — и вы, Фёдор Михайлович, всегда нос держите в свободном положении, не стесняйте, это бывает для носа очень и весьма приятно...

— Да-а? — спросил Фёдор,— я и то...

— Необходимо,— подтвердил дядя Сергей и вернулся к рассказу.— На чём я остановился-то, а? Вспомнил, вспомнил... Так вот Петрович сел за стол, за цыплёнка, а Авдотьюшка в чуланчик — переодеться. Да-а... Выходит оттедова в новом сарафане, цветы на сарафане в ладонь, и в новом кокошнике, можно сказать, красавица, а не баба. Петрович-то и заглядись на неё и проглоти косточку-то. А когда проглотил, сразу помутился, даже с лица спал, позеленел. Как увидала его Авдотьюшка таким, так и присела.— Батюшки, Петрович.— А Петрович обиженно: — Не впрок, Авдотыошка, нынче твой цыплячек-то.— Авдотьюшка в голос:— Что ты, родимый, али, спаси, господи, подавился?..— И в слёзы.— Нет, нет,— ответил Петрович,— прошло, выскочила, но не кверху.— Авдотьюшка всплеснула руками: — А куда? — Петрович провёл по груди пальцем.

— Батюшки,— ахнула Авдотьюшка...

— И что же? — сопели мужики.

— Ничего,— ответил дядя Сергей,— проглотил косточку и тут же впал в тоску. А Авдотьюшка к нему и так и этак, а он в тоску и в тоску: — Смертушка, говорит, моя приходит.— Авдотьюшка и постель постелила, взбила её, чтоб помягче было, и к нему: — Проспишь ночку и всё пройдёт.— Нет, Авдотьюшка, не могу, тоска смертная душит меня.— А ты, Петрович, поспи,— упрашивала его Авдотьюшка.— Не могу, не могу,— твердил своё Петрович, а сам всё бледнее и бледнее становился.— Так и не проспишь? — спросила Авдотьюшка.— Ноет,— простонал Петрович. Тут уж Авдотьюшка не выдержала, всплеснула руками и как бросится к нему на шею, как заревёт: — Голубчик ты мой ненаглядный...— и пошла...

— Ишь как её прохватило,— промычал Фёдор.

Дядя Михайло Многосонов показал кончик языка:

— Бабы народ жалостливый... Вы помните Петра? Ему бык пропорол причинное место, и как об этом его баба голосила...

— Да уж чего, в бабьем обиходе это, можно сказать, дело сурьёзное.

Дядя Сергей закатился в гык. За ним и мужики. А когда гык прекратился, дядя Сергей стал продолжать: