Луна звенит (Рассказы)

Лежа в горячей кровати и глядя в лунную синь за окном, он знал, что пройдет много дней, а может быть, лет, а он никогда не забудет этой апрельской ночи и, может быть, будет потом жалеть, что так и не решился на что-то главное в эту ночь, ушел от этого главного…

«А почему главного? — спрашивал он у самого себя, — может быть, главное как раз в том и состоит, чтобы уйти от этого «главного»? Все может быть…»

Но, размышляя так, он знал, что все равно наступят когда-то минуты, и он пожалеет, вспомнив про эту ночь, про редкий этот случай, про тоскующую женщину и ее слезы…

Теперь же он лежал, слушал приглушенные всхлипы за стеной и, обессиленный, не мог пошевелить даже пальцем, словно какая-то болезнь, какая-то необратимая и коварная болезнь сковала его на жаркой и душной кровати.

Было очень тихо. Так тихо, что он слышал, как крепилась в слезах Варя, смиряя рыдания. И чем дольше он вслушивался в этот тоскующий плач, тем слабее становился и безвольнее.

«Все хорошо, — успокаивал он себя. — Я поступил совершенно правильно. И пусть поревет. Я не виноват. В конце концов я не мог поступить иначе, хотя бы из-за Кости… Я проклинал бы тот миг и всю эту ночь, весь этот апрель, всю эту охоту и все на свете, случись что-то у меня с Варей… Все хорошо. Я совершенно прав».

Он успокоился, размышляя так, да и Варя тоже утихла, и больше уже не слышались ее всхлипы.

Он лежал с закрытыми глазами и, думая о хозяине этого дома, о муже этой женщины, вспоминал сердитую улыбку Кости Дробышева, как кто-то сказал тогда, в прошлый раз, о его улыбке: «Ценная улыбка…» Это было очень точно, потому что Костя действительно редко улыбался, дарил человеку свою улыбку, словно зная ей цену. В первый тот приезд Сахаров долго рассматривал плохонькую «ижевку», стоящую в углу, а потом спросил Дробышева, не его ли это ружье, а Костя хмуро сказал, что с таким ружьем постыдился бы из дома выйти и что ружье это браконьерское, которое он отобрал вчера у одного «удальца», убившего глухарку.

Теперь, вспоминая про давний тот случай, Сахаров с удивлением подумал, сколько силы нужно иметь человеку, чтобы отобрать у браконьера ружье. Подойти и отобрать ружье! Костя бил сильным человеком!

«Ах, Костя, Костя, — подумал он со вздохом. — И как тебя угораздило выйти на фарватер!»

И Сахаров, зная, что долго еще не уснет, представлял себе катастрофу, которая случилась прошлой осенью.

У парня был фонарик со сменными цветными стеклами, и он моргал капитану красным огоньком…

Вот уж, наверное, никак не думал Костя Дробышев, что погибнет молодой этот парень, а не старики; вот уж, наверное, и в мыслях не держал парня, когда хрястнула лодка, и они все попадали в воду…

«Да ведь навигационные сигналы, — рассказывал Иван, — не те совсем, что, допустим, в городе. На воде красный сигнал все равно что зеленый на земле. А он, конечно, не знал об этом. Да и капитан, как видно, не заметил сигнала. Вот и случилось… А уж Коська тут тоже, конечно, растерялся. Может, не сообразил, да и повернул лодку не в ту сторону. Герой! На таран пошел… А то, может, и парень тот сам был виноват. Капитан молодой, видит — красный бакен впереди мигает. Что делать? Доворачивать надо. Ну и довернул. Ночь-то была темная, осенью дело».

Теперь размышляя о той катастрофе, Сахаров думал, что, может быть, и в самом деле не был Костя пьяным, а если прав Иван насчет навигационных сигналов, то, может быть, парень и был виноват в катастрофе. Винить-то его, конечно, нельзя — грех: слишком большой ценой искупил он свою вину. Но все же…

А только, куда ни кинь, отвечать все равно за это нужно Дробышеву. Он и ответил. Обидно, конечно… Вот уж не думал, наверное, не гадал! А фляга с водкой? Ну что ж! Пьяный человек не оставил бы в ней вина. Была бы пустая, если бы пьяные ехали.

Этими раздумьями Сахаров отвлекся и теперь боялся потерять нить представлений о той осенней ночи, о стариках, которые, барахтаясь, с трудом добрались до бакена и, вцепившись в него, стали кричать о помощи, и о Дробышеве, который, взобравшись на бакен, звать стал молодого парня и не дозвался, и о самом парне, который даже ружье не бросил, уверенный в себе и в своих силах, — всего-то метров сорок до берега.

Но о парне было страшно думать, страшно было представить холодную, черную ночь, невидимый берег и тяжелую воду с мрачными глубинами… и иссякшие силы, сбой дыхания, намокший ватник, чугунные сапоги — очень страшно!

И он стал думать о прошедшей охоте, о солнце и тихой воде, о жарком солнце и ледяной воде, в которой хотелось искупаться, так заманчива казалась она в прозрачной своей тихости и смирении и так сильно припекало солнце. Он не помнил других таких весенних дней, такой удачной погоды и, конечно, охоты не помнил такой… И грозы. Да! Ведь это была первая гроза…

А вспомнив о грозе, он вспомнил о чирковом селезне, об уточке, прятавшейся рядом с сенным сараем, и о капле, падающей с замшелой крыши сарая. Она стучала молотом возле самого уха, а потом тяжело упала на горящую ладошку…