Луна звенит (Рассказы)

Но вот уж чего он не думал, так это не думал, что придется ему, Василию Тотеву, протрезвиться однажды в милиции, услышать и вспомнить про пьяную драку, про щедрых дружков и увидеть памятью испуганное, окровавленное лицо молодого мужчины, которого били они и до смерти убили бы, потому что девочки, которые с ними гуляли, в черных чулочках, пьяные тоже и крикливые, совсем свели с ума Васю Тотева, и казалось ему в угаре, когда он бил ногой корчившегося на земле мужчину, что за девочек своих бьет он «интеллигента», который потом долго лежал без надежды в больнице, спеленутый гипсом.

Но где тот лежал и как поправлялся, Васе не стало известно. Еще на следствии Тотев узнал, что мужчину они раздели и взяли много денег, которые тот получил за проданный мотоцикл с коляской. Не Тотев раздел, и не Тотев ограбил… Тотев бил. Хитрее всех хотели быть «девочки», но им-то дали на суде по пятнадцати лет. А ему, дурачку, «сунули два с лишением»…

Вот уж не думал, так это не думал — лежать теперь с бронзовым лицом, в замусоленной кепочке и кирзовых сапогах на жесткой, как щетка, и теплой траве и, козырьком прикрыв глаза, смотреть, борясь со сном, в испепеленное зноем небо.

А из Москвы сюда, из Калуги, из Юхнова приезжали в субботние вечера и в будни на своих запыленных машинах нездешние люди, разбивали палатки, стелили на траву тенты, раскладывали закуски, шумели, жевали, смеялись, кипятили чай, купались в прозрачной реке, редко и равнодушно поглядывали на заросшего, выгоревшего на солнце, белесого пастуха. Только женщины да дети, пугаясь коров, которых Вася Тотев пригонял к реке на водопой, спрашивали у него с опаской: «А они не бодаются?!»

Он останавливался тогда и говорил довольный:

— Корочку хлебную просят. Не бойсь! Не боднет! Ни к чему. Попрошайничают просто. У-у-у, падло! — кричал он грозно на корову, тихо щелкая коротким бичом. — Я те отучу!

Коров в стаде мало — девять да две телки — и шестнадцать овец… Да собака-помощница. Хлопот никаких.

— А с ими я отдыхаю, — говорит Тотев, когда подгулявшие «дачники», как называл он приезжих, просили его достать из-под земли бутылочку и когда он, доставая, садился с ними рядом и выпивал свою долю. — С ими спокойно… Приехал сюда… Ну что! В совхозе — шестьдесят рублей и работы невпроворот… Пришел к колхозничкам: то да се, давайте, говорю, пасти скотину. И не жалею…

А случайные люди пьяно и нетерпеливо кивали ему, отвлекались, не слушали…

— Не жизнь, — говорили насмешливо, — малина!

Жены сердились на Тотева, гнали прочь, видя в нем своего неприятеля… Стали бы их мужья напиваться, кабы не пастух со своей самогонкой…

Тотев их понимал и тоже недружески поглядывал на женщин.

«Из-за таких же, как эти, — думал он, отчуждаясь, — погибли три мужика. Таких же… в черных только чулочках».

Но виду не показывал и, привалившись в сторонке, слушал с удовольствием разговоры приезжих, смотрел на их машины, от которых в воздухе тихо и приятно пахло теплым маслом. Особенно он любил разглядывать новые машины, от тех пахло каким-то несбыточным счастьем, мечтой, и блестели они под солнцем, как сны, которые часто снились Тотеву в полдни.

Коровы спускались к реке, заходили в мелкую воду и долго пили, погружая и без того раздутые животы… А потом ложились на горячий песок и грелись: гордо лежали с поднятыми головами, поджав под себя ноги, и овцы тоже укладывались…

В эти минуты Тотев, вздыхая, ложился на спину, надвигал свою кепочку на глаза и незаметно засыпал.

Может, и не сны это были. Часто ему казалось, когда он задумывался о прошлом, будто жил он в те годы не сказать чтобы в городе, но и не в деревне, конечно, а в стеклянных каких-то стенах, словно бы все было облито водой и освещено яркими лучами, черные какие-то стекла искрились светом, огромные витрины и лестницы, лестницы, такие скользкие и опасные, что и нельзя было ходить по ним ни вверх, ни вниз — только смотреть. А ему будто нечего делать, идет он в толпе, толкается, а толпа гудит, и люди говорят громко, как с экрана кинотеатра, и музыка тоже гудит так же громко и протяжно, надоедливая какая-то, нудная музыка.

Часто его будили коровы мычанием, и он, ослепленный, долго не мог прийти в себя, видел выцветший мир, белую реку в черных блестках и не мог понять, что ему надо делать.

Он злился на коров, которые не дали поспать, ворчал на них с мраком в голосе, а потом при случае говорил приезжим людям:

— С ими тут спокойно. Тут — река, а тут, за лесочком, — деревня. Деваться им некуда. Через речку не пойдут, а мимо дома тоже. Отдыхаю я с ними.

— Еще бы не отдыхать, — говорили ему люди. — Песок да сосны. Курортная местность!

— А мне не нравится, — признавался Тотев. — Вот в Ростовской области, где я наказание отбывал, мне лучше нравилось. Фруктов больше и люди веселей. А тут как зима пришла, тут уж не погуляешь, не поживешь, как хочешь. Скучно! Не нравится мне тут.

Зимой Вася Тотев завидовал медведям и, будь это в его воле, залег бы тоже в теплой избе, которую за зиму хозяйка ни разу не проветривала, потому что так уж повелось в Горяевке — не делать в рамах форточек.