Луна звенит (Рассказы)

— Ни фига себе! — сказал он счастливо и спрыгнул с кровати, подошел к окну, увидел внизу белых кур и петуха, который вдруг, словно приветствуя его пробуждение, захлопал крыльями и с какой-то короткой пробежечкой, пританцовывая, закричал свое сумасшедшее «кукареку».

— Варенька! — крикнул Сахаров радостно и, подойдя к двери, растворил ее. — Варенька, ты уже проснулась?

Варя уже истопила печь, и лицо ее было в саже, хотя она и не видела этого мазочка на своей щеке, не знала о нем.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка, — говорил Сахаров, подходя к ней, снимая со стены полотенце и вытирая сажу со щеки.

— Чтой-то? — спросила Варя. — В зеркало-то я не глядела. Вот ведь…

— А мне какой-то сон дурацкий приснился, — признался Сахаров.

Варя по-своему его поняла и, смущенная, с благодарностью сказала:

— Ну и пусть будет сном… И пусть.

Проводить его пришел Иван.

— Ну теплынь, ну теплынь… — говорил он с торопцой. — Как на Черном море. Пчел пора выставлять. Хорошо!

Сахаров с тяжелым рюкзаком спустился на землю, попрощался с Варей за руку — непривычная и вялая была у нее рука, к пожатиям непривычная.

На березе свистел скворец, покрякивал уточкой и шваркал, как селезень…

— Артист! — сказал Сахаров. — Жаль, что не я ему дом смастерил. Свой человек бы был.

А Иван всхохотнул и, пожимая руку Сахарову, сказал:

— Обознался я… Дело выходит такого рода, что…

— Не я, не я, — перебил его Сахаров. — Увы! Косте привет. Приедет когда, привет большой от меня.

Варя потупилась, а Иван развел руками.

— Полтора годочка еще ждать, — сказал он. — Полтора годочка.

— Ох, уехать бы! — сказала со вздохом Варя. — Ох, уехать…

— А чего? — удивился Иван.

— Хоть бы ты меня увез куда-нибудь на остров, — сказала она Ивану. — Посадил бы там, а сам бы уехал…

Иван всхохотнул опять.

— А чтой-то мне уезжать? Дело такого рода, что…

— Да уж болтать-то! — прикрикнула на него Варя. — Болтун.

— А вот давай! Поглядим тогда…

Варя тяжело посмотрела на Сахарова и сказала ему, забыв про Ивана:

— Торопиться вам пора, а то второй автобус после обеда только будет. К поезду уж не поспеть.

Сахарова смутил этот трудный и какой-то значительный взгляд, он посерьезнел, ему захотелось побыть хоть одну минуту наедине с этой женщиной. Хоть одну минуту! Он ей обязательно сказал бы что-то очень важное, а может быть, самое главное, что надо было бы ей сказать. А он посмотрел опять на скворца и сказал со вздохом:

— Артист.

И все тоже посмотрели на скворца, который щелкал теперь, как соловей.

Был апрель. Была большая вода. И казалось, что никогда еще в жизни не было такого теплого апреля, такой синей воды среди розовых кустов, такого яркого солнца, и радости никогда такой не было, и тоски такой тоже никогда не было, боли такой и сострадания, словно он теперь только и родился под этим солнцем на большой воде.

— Да! — сказал он, — Что-то я хотел… Что-то сказать. Важное. — Он замешкался, а потом задумчиво проговорил: — Косте привет.

И пошел. А Иван, словно бы тут же забыв о нем, похохатывал, и Сахаров слышал, как звал он Варю с собой куда-то, обещая ей что-то, заманивая чем-то… А Варя посмеивалась… и спрашивала дурашливо: «Ну и что дальше?»

«И как тебя угораздило… — подумал Сахаров с грустью, — как тебя вынесло… на этот самый… фарватер…»

Ему хотелось оглянуться и посмотреть на Варю. Хотелось понять ее. Но он не оглянулся.

СОБАКА НИ ПРИ ЧЕМ

Давно заросли и заплыли окопы на склоне к реке, и прожженная солнцем песчаная земля, затянутая сухими жилами бессмертников, давно уже пожрала ржавчиной осколки снарядов и мин.

Все прошло. И в полуденной тишине, в безумолчном стрекоте кузнечиков остались от прошлого обмелевшие окопы, колючая ржавая проволока, поднявшаяся вместе с деревьями на трехметровую, странную высоту, и серенький обелиск на ровном месте, не похожем на могилу. Четверть века прошло.

Было тогда Васе Тотеву восемь лет, и не знал он ни этой речки, ни равнины за ней, ни высокого берега. Текла в его детстве другая речка, близкая от Тулы, неясная и грязная, рыба в которой пахла керосином. Но с берега той илистой речки Тотевы уехали, уйдя из колхоза, и прописались, на счастье, в Москве.

Жили в бараке, и Вася, вернувшись из армии, поступил на большую стройку, стал зарабатывать деньги, пить после получек, «забивать козла», ругать по пьянке «большую деревню», ее порядки, милицию и москвичей — «интеллигентов», которых он во хмелю ненавидел незнамо за что.

Минули годы, и Тотев Вася, строя в Москве дома, по праву как будто бы стал называть себя москвичом, примирившись «со всякими там интеллигентами и стилягами».