Луна звенит

— А то ведь что получается, — говорил Иван. — Вы здесь живете в развалющем домишке, а у меня крепкий дом под железом пустует девять месяцев в году, теплый да светлый, не чета этому… У нас ведь и газ там есть! Пообвыкнетесь, поймете, что это за штука, а потом и на газу будете себе щи варить… А то ведь что получается! Сейчас этих детских садов развелось, некуда детей на лето вывозить, а дач своих, конечно, не строят, денег нет, а у кого, стало быть, пустует дом, могут коллективно отобрать за здорово живешь и устроить там детский сад… А ты с носом! Строил, строил, а оказался с носом. Вот ведь что получается! А если вы с матерью там будете жить круглый год, никто не посмеет дом отобрать. Так что и вам хорошо, и нам тоже спокойно. Всем будет хорошо!

Иван умолк и недоуменно спрашивал взглядом у отца и матери, отчего ж они молчат и не радуются, словно и не слушали его.

Мать смотрела на сына с виноватым каким-то сомнением во взгляде, а потом, когда уже невмоготу стало затянувшееся молчание, сказала робко:

— Какие ж мы, Ваня, помощники тебе…

— При чем тут это, мать! — взмолился Иван, подумав вдруг, что они все иначе, по-своему истолковали, по-деревенски. — Не об этом речь. Помочь-то хочу я вам! Вот ведь как.

— Ну дак понятно, — сказала мать нерешительно.

А отец устало и гневно, словно ему опостылело все, уставился на жену и просипел, выдавив из себя:

— Об деле подумать следует.

— Вот, — сказал Иван, успокаиваясь, — правильно. Хорошо вам там будет. И сыты вы будете и в тепле. И мы тоже довольны будем.

— Подумать надо, — сказал старик.

А мать все с той же робкой виноватостью и сомнением смотрела на сына и на своего старика.

— Так что́, — вдруг спросил отец, задыхаясь хрипом, — отбирают?

— Да нет, конечно, но, сам понимаешь… Теперь такой момент… Успевай оглядываться. Ничего пока официального нет, а может, и не будет, но случаи были… Это, значит… Были случаи, да. Покрепче стать на ноги не мешает, не ровен час собьют. На какие-такие, скажут, трудовые доходы и так далее, знаешь небось, как в газетах-то пишут… И не докажешь! А пока — не-ет, ничего… Открою-ка я окошко, — сказал Иван, вставая. — Накурили тут.

Он распахнул облупившиеся рамы и услышал скворца, который пел на бронзовой рябине: и верещал он, и посвистывал, и скрипел, как внучок. Было тепло на улице, сыро и туманно. Он увидел отсюда дом своей дочери, серую покатую крышу и оседланную лошадь у крыльца.

— Генка, что ль? — спросил он громко.

Мать подошла, оперлась рукой на его спину и выглянула тоже в окошко.

— Не он, — сказала. — Это директор совхоза. Поздравить, видать, приехал. Его лошадь-то.

— Ну?! — сказал Иван удивленно. — Неужели поздравить?

— Поздравить.

— Ах, какой молодец! Вот это молодец! — сказал Иван и неохотно вернулся к столу, в серые сумерки избы. — В самом деле? Не верится даже… Новый, что ль?

Мать смотрела на сына, ласково морщась в улыбке, и молча кивала.

— Выпить бы с ним по этому случаю! — говорил Иван восторженно, вновь заражаясь праздничным весельем. — А, мам? Выпить бы с ним… Хороший, видать, человек.

Отец напрягся, зашевелил пальцами и сказал:

— Ко мне советоваться приходит о земле…

Умолкнул, а пальцы его шевелились на клеенке, словно щупали ее слепо.

В доме было пасмурно, и распахнутое окошко не в силах было впустить сюда, в избу, свежесть и шум весеннего дня, его свет и радость. За окошком был другой мир, доступный и благодатный. Представился уже случай уйти из избы в тот мир, забыться опять с молодыми, но Иван сидел за столом, курил, тяготился и не мог уйти, ощущая непонятную вину перед стариками.

Он почувствовал пьяность свою и понял, что еще опьянеет, потому что жалостливые мысли какие-то уже угнетали его, будоражили и воскрешали былое.

— Не обижает он вас? — спросил Иван у матери.

— Ктой-то? — спросила мать.

— Директор…

— Что ты! Ну как же… Пенсию нам вот назначили… Что ты! — говорила мать, поднимаясь. — Он и на войне был, и раненный был, и контуженный, щека у него вздрагивает… Контуженный. Вот, значит… Не-ет, что ты! Довольные мы…

Отец ловил каждое слово, покачиваясь от трудного дыхания, кивал согласно, и Иван понял, что никогда, наверное, не сможет привыкнуть и не захочет смотреть на мученическую его молчаливость, на гнев его глаз и покой омертвелого лица, на блеск натянутых скул и деревянное равнодушие лба, над которым со странной живостью завихрился сивый чубчик.

— Иди ложись, — сказала ему мать. — Землей взялся…

Пальцы его стали ощупывать клеенку, руки напряглись, и он покорно поднялся и пошел, ни слова не сказав и не оглянувшись, к кровати.

— Не уподи! — сказала ему мать.

— Уподу! — откликнулся он с жутью в голосе.

Но и мать и сын поняли, что он шутил, отвечая так, и улыбнулись.

— Уподешь, так и не встанешь, — сказала мать шутейно.

Отец уже укладывался, сопел, взмыкивал по-бычьи, ворчал, постанывал, кряхтел и сказал, наконец, с каким-то отчаянием, с вибрирующим и высоким звуком в голосе:

— Не уподу, не бойсь! Пугает меня, совсем уж запугала… Уподешь, уподешь… Вот не уподу! Игоречка еще нянчить буду. Наладила одно: «Уподешь, уподешь…» Тьфу!