Лунный копр

Он не ответил, только смотрел на Юнону, точно увидел ее впервые; он и в самом деле увидел ее снова, не так, как в прошлом году. Ведь их разделяло лето, все эти месяцы, его новое неподвижное положение и боль…

Юнона… Она изменилась. Стала выше, еще круглолицее. От всего этого сделалась лишь прекраснее, невыносимее, и он ничего не мог сказать ей — только смотрел. Это было слишком неожиданно. Точно в одно мгновение превратилась она из той девочки, которую он представлял, в девушку волшебно всемогущую и настороженную в этой своей женской власти.

— Принесла задание, — сказала она и начала на колене расстегивать свой портфель, почему-то розовея и кося глазами.

— Садись… — трудно и медленно выговорил он. — Ты… такая… очень… Я не узнал тебя…

— Почему же? — спросила-ответила она, хотя ей было все ясно, она все еще возилась с портфельным замком, и наконец он открылся.

— Садись, ты ведь устала, — повторил он.

Она села к столу, как садятся все девочки и женщины, ловко оправив юбку.

— Я никогда не устаю, — сказала Юнона, и он поверил. Так оно и есть, ведь Юнона не просто обыкновенная девочка с необычным именем. Потому что никто из девочек так не входил, так не прикрывал дверь, не расстегивал портфель на колене. И в комнате стало по-новому. Посветлело окно. Чище заблестел вымытый пол, и самый воздух комнаты, за который он боялся, теперь изменился — растворился в нем ее аромат, словно в комнате невидимо открылся большой, пахнущий лесом и полем цветок.

— Побудь немного, — попросил Олег, когда она объяснила, как решать, и записала задание своим ровным, ясным женским почерком.

— Хорошо, — сказала она и села плотнее, но чувствовалось, что ей не хочется быть долго (а может быть, ему так казалось).

И он сник, не смог удерживать ее разговором. Наверное, она тоже это поняла. Они то молчали, то Олег спрашивал нечто незначительное, а Юнона слишком охотно говорила, даже улыбалась. Он говорил, что ноги заживают, скоро снимут гипс, все будет хорошо. Говорил и не понимал, зачем обманывает ее и себя, но никак не мог остановиться.

А потом Юнона ушла. Он долго прислушивался к затихающим шагам на лестнице. Тихо стукнула дверь.

И опять потянулись уже невыносимые бесконечно долгие дни. Ноги стали болеть все сильнее, а пальцы, выставленные из гипса, были уже фиолетовыми и распухали к вечеру. Они по-прежнему ничего не чувствовали и не шевелились. Один раз поздно вечером Олег слышал, как мать плачет в соседней комнате, хотел позвать ее, спросить, но скрепился, понял лишь, что скрывается за ее быстрыми взглядами, которые она старалась теперь прятать, когда подходила к нему, сидела возле него, мыла пол, приносила еду и книги. А он перестал учить уроки, равнодушно встречал приходивших учеников, все словно бы перешло теперь в одну постоянную тупую боль, которую ничем было не остановить. В бесконечно далекое отошли дни, когда он сам ходил, на своих ногах. Он перестал вспоминать о тех днях, как раньше, когда думал каждый раз с воскресающей надеждой…

Однажды днем пришли не только Николай Федорович, его врач, но еще двое: один — пожилой и важный, словно бы чем-то брезгливо-обиженный, другой — лысый, круглый, лоснящийся, улыбающийся и губастый, он походил на какого-то киноартиста. Все трое долго осматривали Олеговы ноги, больно стучали по гипсу, просили шевелить пальцами. Он старался изо всех сил, так что пот потек по лбу и щекам, — пальцы не шевелились. Врачи вытеснились в двери, ушли в комнату матери и там что-то говорили озабоченно и приглушенно. Из этих разговоров Олег понял только один крик матери: «Нет!» Почти тотчас же он был скрыт басовым гудением, из которого ничего не возможно было разобрать.

Наконец врачи ушли, а мать все не заходила к нему. Тогда он стал звать ее, и она пришла.

— Что? — спросил он, хотя знал, что ничего не надо спрашивать.

— Сказали, через неделю в больницу… Если… если… если не будет лучше… — медленно выговорила она и вдруг пошла из комнаты неестественно прямо, торопливо.

Ему было все равно. Ну и пусть. Теперь уже безразлично — ходить с костылями, или ползать, или…

Кажется, он даже не испугался, только было жаль матери, что она так убивается.