Лунный копр

Все это было тогда, когда Олег еще  х о д и л  в школу, а теперь уже месяц, как идут занятия в девятом, и уроки приходится учить лежа, задания ему приносят по очереди — так решили на комсомольском собрании. Сначала хотели прикрепить одного Мишку Колосова, живет он поблизости от Олега, но потом все закричали, что Олегу будет веселее видеть всех, а всем видеть его, и решили ходить по списку. Если б Олега спросили, кого он ждет больше всех, он… не сказал бы. Но его никто и не спрашивал, все приходившие были уверены, что он больше других рад им. Особенно думала так Светка Приставкина. Когда появилась в 9 «Б» Юнона, Светка сама стала поглядывать на вторую парту правого ряда, где сидели Олег и Миша.

Олег не любил рассказывать о себе. Даже матери о том случае объяснил одним словом: «Зазевался…» Так же говорил ребятам. И никто, конечно, не подумал, почему он «зазевался», отчего это случилось с ним тогда и о чем он думал, а может быть, о ком. За месяц у него перебывал весь класс, Юнона должна была прийти последней, ее фамилия начиналась с буквы «Я».

Олег считал каждый день. Уже стоял октябрь. В окна дуло снегом. Последние дни осени были пасмурны и печальны. Перед окном Олеговой комнаты рос искривленный старостью клен. Клен облетал под снежным ветром, словно стаи красных птиц снимались с его веток, и в комнате становилось светлее и словно бы холоднее.

Ночью слышалось, как ветер гнал листья-звезды по бульвару, в их шорохе было что-то тревожное, знобившее душу. Чем ближе подходил день Юноны, тем больше волновался Олег, бледнел, ворочался, то вспыхивал жарким болезненным румянцем, то тускнел, и в душе у него что-то холодело, облетало, как вот с этого клена.

Тогда, в прошлом году, Юнона улыбалась кому угодно, даже Мишке Колосову, только не Олегу. С ним она была спокойно-холодна, как ни старался он хотя бы во взгляде ее добиться намека на что-то ответное. Он не получал ничего. Вот она, улыбаясь, заходит в класс, и Олег улыбается в ответ на ее улыбку, даже привстает с парты, но глаза Юноны не видят, обходят его, и улыбка сама собой гаснет — Олег отворачивается, смотрит в окно. А вот Юнона уходит из класса… и неужели не обернется, ну хоть просто так, без любопытства и не по-дружески… Она не оборачивается.

Ну и что, что она придет навестить? Отведет казенную заботу, свой черед, посидит и уйдет, так же, как уходили все, ну, может быть, не все, а многие. Он обостренно стал чувствовать теперь малейшую фальшь в голосе и взгляде, в слове, в улыбке. Он сам научился фальшиво-радостно улыбаться, бодро лгать, болтать о том о сем, о чем раньше никогда бы не стал, научился спрашивать о том, что его никогда не интересовало, — словно бы едко и мудро постарел за эти три месяца, пока лежал в больнице и дома, стал видеть жизнь проникновеннее, в глазах появился сухой, трудно горящий огонек, которого даже побаивалась мама, а это он видел и понимал по каким-то ее невысказанным словам, движениям рук и когда она поправляла его постель.

Ночь перед приходом Юноны он не спал, не велел матери закрывать форточку и всю ночь слушал то затихающий, то усиливающийся шум города. Ветра не было. Ночь стояла черная, ясная. Медленно текли за окном звезды, и всякий лист, опадающий с клена, слышался до самой земли. Олег старался думать, как он встанет, будет ходить по комнате, спускаться по лестнице, шагать улицей в школу, и это обыкновенное казалось теперь таким чудесным, почти несбыточным, что он едва не заплакал, когда попробовал ощутить свои ноги живыми и ничего не добился в ответ, кроме бессильной тяжести, колючей боли, отдававшейся где-то в спине; ноги были не мертвые, но и не живые, они были и не были. Ощущались, но не понимались в этой больной неподвижности. Он заснул лишь под утро, и так выстудил комнату, что мать переполошилась и закрыла форточку, несмотря на все протесты. Тогда он попросил ее вымыть пол и вытрясти коврик, без того уже чистый, попросил новую рубашку и зеркало, чтобы причесаться. В зеркале он увидел свое исхудалое лицо с густой синевой под глазами, с пушком на верхней губе и вдоль скул. «Бриться начать, что ли?» — подумал он, отвлекаясь, боясь этого своего лица — так взросло, скорбно-болезненно было оно, прежде довольно беззаботное, круглое и немного сонное. Совсем другой человек смотрел из глубины стекла, умудренный чем-то таким, которое не приходит к каждому, а бывает у очень немногих. И все же он хорошо понял свое лицо, каждую морщинку на лбу и все выражение посуровевших губ и век. «Это я», — подумал он с тайным вздохом и отложил зеркало, чтобы пошевелить лопатками и спиной — так все закаменело, непривычно заныло, пока, приподнявшись, рассматривал он себя.

Юнона пришла, как приходили все — сразу после уроков, в три часа. Когда в прихожей послышался ее голос, Олег вздрогнул, и ноги вдруг заныли незнакомой мозжащей болью, их закололо тысячами иголок. Пытаясь справиться с болью и подавить ее, он весь скривился и не успел прогнать гримасу, когда Юнона вошла. Она сразу заметила это. Ее «Здравствуй!» было, пожалуй, испуганнее, чем она хотела.