Лунный копр

А новым пробуждением было: палата, заставленная койками, белые занавески, глухая неподвижность тела, лицо мамы, совершенно изменившееся, старое, с запекшимися губами, и желание пить, пить, пить как можно больше, холоднее, — жажда жгла непрестанным ровным огнем. Спустя два месяца, в гипсовом корсете, он лежал дома — обе ноги неподвижны, ничего не чувствуют, кроме слабенькой зудящей боли, и, когда он стаскивает одеяло, вглядывается в синие безжизненные кончики пальцев, выставленные из гипса, ему кажется, что это вовсе не его пальцы, хотя разумом он понимает — его, конечно, чьи же еще… Пальцы не шевелятся, как ни пытается он это сделать, они не подчинены ему, безучастно синеют из гипса.

Конечно, он верил, что ноги оживут и пальцы тоже. Так говорили врачи, они навещали часто, и сестры, которые делали перевязки. Он уже притерпелся в своем новом неподвижном положении, научился подтягиваться и приподниматься, поворачиваться на полубок, двигать лопатками и мышцами спины, чтобы не долежать до пролежней, научился еще многому такому, о чем никогда не подумал бы раньше, как не думает здоровый человек, да еще молодой — Олегу было пятнадцать, — о тех тысячах больных, лежащих где-то в душных палатах, прикованных и забинтованных, и хорошо еще, если есть у них надежда подняться. Такая надежда у Олега была, но ее все время сбивали, атаковали другие противные и тяжелые мысли. Особенно тяжело было по ночам, когда ему не спалось, а в ногах то ли перед плохой погодой, то ли перед ухудшением поднималась ломучая, едкая боль.

Впрочем, если б Олег совсем уверенно знал, что ноги уцелеют, а раздробленные кости срастутся, что опять он будет ходить, даже без костылей, сам, свободно, ему все равно не было б легко…

А он лежал и думал: это началось не нынче, не в девятом классе, а в прошлом году, в последней четверти…

В последней четверти, в апреле, в классе появилась новенькая — девочка из Краснодара со странным, никогда еще никому не встречавшимся именем. Ее звали Юнона. Юнона, помимо странного имени, обладала и еще каким-то волшебным свойством, потому что, как только она появилась, Олег перестал смотреть в сторону той парты, где сидела бронзоволосая задавала Светка Приставкина. На Светку нельзя было не смотреть: каждый день приходила она в школу в другом платье, форму не носила, несмотря на все приказы Веры Константиновны, и директора, и дежурных, Светка щеголяла в лакированных сапогах, в длинном пальто-шинели, искусно подвивала волосы, говорили, что ее от школы провожают офицеры и курсанты военного училища. В общем, куда косился Олег, туда же поглядывали и другие мальчики их класса, кроме одного-двух. Не обращал внимания на Приставкину Юра Сурганов, моделист, отличник, человек всегда чем-то углубленно занятый, знающий что-то такое свое, и еще был Леша Поляков — мальчик, который неизвестно как дошел до восьмого класса, ибо, кроме сплошных двоек, ничего у него никогда не было по всем предметам. Да он и не учил никогда ничего. Никогда не было слышно, чтобы Поляков о чем-нибудь говорил или что-нибудь отвечал. Учителя, отчаявшись добиться хотя бы одного слова, оставили Полякова в покое, и он сидел один на задней парте в правом ряду, смотрел в окно и, раскрыв рот, поигрывал ногтями пальцев на зубах. Что видел там Поляков, кроме ветхих домишек, тополей, укатанной дороги и низкого неба, в которое чадила железная труба кочегарки, сказать трудно. Когда его все-таки спрашивали, он очень медленно вставал, закрывал рот и, отстояв торжественно, как в почетном карауле, перед новой двойкой, опять садился, глядел в окно и играл на зубах.