Лунный свет

Пианист всерьез вознамерился расколошматить фортепьяно, – наверное, это был Лист, может быть, Рахманинов. Музыка звучала так громко, что мне пришлось бы кричать, чтобы папа меня услышал, а он не любил, когда я перекрикиваю музыку. Его это раздражало, а иногда, если я не унимался, раздражение переходило в ярость. Он разворачивался и выбрасывал правую руку: медленно вначале, резко в конце. Кольцо Геркулеса щелкало меня по лбу со звуком, который я мог видеть: грозовой разряд в черепе. Поэтому я не спросил, едем ли мы к парому на Статен-айленд, чтобы попасть к маме в больницу. Только когда стало ясно, что мы едем через Бронкс к Ривердейлу, я открыл рот. Но все равно дождался, когда музыка закончится и начнется реклама, прежде чем сообщить важное:

– Я не хочу спать у бабушки с дедушкой.

– Да брось, Майк! – Это было сказано раздраженно, почти криком. – Куклы тебя не тронут, – добавил папа уже спокойнее, взяв себя в руки. – Они просто игрушки и не могут ничего тебе сделать.

– Знаю. Я их просто боюсь.

– Почему?

– Не знаю.

– Майк…

– Просто боюсь, и все.

В радиоприемнике заиграла новая мелодия. Папа приглушил звук, но довольно долго ехал молча.

– Я не знаю, что с этим делать, – сказал он наконец.

Теперь в его голосе была не досада, а скорее огорчение. Мне было стыдно, что я его огорчил, но что я мог поделать: не моя вина, что в шляпной коробке на верхней полке стенного шкафа в гостевой спальне бабушкиной и дедушкиной квартиры дюжина кукол для надевания на руку (краснолицый Король, насупленная Королева, ухмыляющийся Пастух, две белые и одна черная Овца, хитрая Рыботорговка, четыре Музыканта и Грабитель в маске и с черной бородой из человеческих волос) по ночам сговаривались убить меня во сне. У них были тряпочные тела и раскрашенные деревянные головы, которые вырезал мастер в Лилле, во Франции. Я знал, что они стоили бабушке с дедушкой «безумных денег», и от этого еще больше стыдился своего глупого страха, что, разумеется, только придавало куклам силы. Я думал, какими словами оправдаться в папиных глазах.

– Я их только ночью боюсь. А днем нисколечки.

Саквояж был тяжелый, и я еле-еле тащил его через вестибюль. Консьерж, которого звали Ирландский Джордж, чтобы отличить от другого, Высокого Джорджа, предложил помочь. Я отказался. Пусть папа видит, что я, хоть и позорно боюсь кукол, могу сам нести свой саквояж.

– Большой сильный мужчина у вас вырос, – заметил Ирландский Джордж.

Папа нажал кнопку вызова лифта и мгновение изучал меня, прежде чем перевести взгляд на свои флорсхаймовские туфли.

– Да, большой мальчик, – согласился папа.

В его голосе по-прежнему звучала горечь, но уже другая, как будто он досадует преимущественно на себя. Папа, ошибочно принимавший свою непутевость за жизненную философию, извинялся редко, но, когда все же извинялся, первым делом смотрел на туфли. Мне больно было это видеть. Я не хотел его извинений за то, что его расстроило. Я бы их не вынес, поэтому отвернулся и стал смотреть на гондолу.

На первом этаже бабушкиного и дедушкиного дома был салон красоты с итальянским названием, оформленный в венецианском стиле, и макет гондолы служил его вывеской. Лодочка висела перед лифтом, почти два фута в длину, черная, как пианино, с красными и золотыми завитушками, а ее нос указывал в коридор, ведущий к салону красоты. Меня она зачаровывала, сколько я себя помнил, и теперь – не в первый раз – я воображал, что стою на ней и, отталкиваясь шестом, медленно плыву по воде и вовсе не думаю о Грабителе с его человеческой бородой, о чем-то плохом с мамой, за что папа себя винит, и о том, не захочет ли бабушка рассказать мне сказку, как только мы с нею останемся одни.

– Дедушка дома? – спросил я.

– Конечно нет. На работе.

– Понятно.

– А почему ты спросил?

Я ответил, что просто хотел узнать. Как только двери закрылись и кабина пошла вверх, у меня в животе зашевелился джинн предвкушения или ужаса (разницы между ними не было). Я переводил взгляд с кнопки двенадцатого этажа на кнопку четырнадцатого и обратно. Незадолго до того мне попался ламинированный листок с поминальным кадишем двумя алфавитами между страниц «Моего порочного пути» Эррола Флинна{115} – книги, принадлежавшей другому деду, моему тезке. Мне думалось, что, возможно, вопреки усилиям защитить идиотов от страха перед дурными приметами, некий остаточный тринадцатый этаж затаился, словно кадиш, между двенадцатым и четырнадцатым.

На выходе из лифта я уступил саквояж папе, а сам обеими руками вцепился в его правую руку. Я плелся позади, набираясь духа для предстоящей роли.

Звонок был под глазком в металлической раме, и я уже мог до него дотянуться, если вставал на цыпочки. Игра состояла в следующем: я звонил, а папа, всякий раз проказливо улыбаясь, словно это происходит первый раз, закрывал глазок с видом фокусника, прячущего монетку. Через мгновение из-за двери раздавался встревоженный бабушкин вопрос: «Кто там?» – хотя она прекрасно знала, что это мы.