Лунный свет

Дальше шли подробности о Коне Без Кожи. В конце доктор Медвед планировал описать свое удивление, когда курс премарина («получаемого, – отметил он, – из лошадиной мочи») устранил симптомы куда эффективней психотерапии. В конечном счете глава получалась отчетом о случайном везении.

Открытие, что моим генетическим дедом был фашист, а бабушкина жизнь – совсем не такой, как мне всегда говорили, что она столько времени так страшно всех обманывала, надолго выбило меня из колеи. Одно за другим я подвергал свои воспоминания о бабушке, ее слова и поступки критическому разбору, так сказать, анализу неисправностей: сколько в них было лжи, была ли в них скрытая правда. Я ничего не рассказал жене до возвращения из Мантолокинга. Я ничего не сказал маме и остальному миру, пока не начал писать эту книгу, начисто отказавшись от художественного подхода в пользу документального. Иногда жажду вымысла может утолить только правда. Я чувствовал, что должен разобраться со своей историей, «разложить ее по полочкам» в уме и в сердце. Мне надо было по возможности увязать то, что мне говорили в детстве, с правдой, которую я узнал.

– И что это было? – спросил я деда в тот вечер (как позже оказалось – предпоследний вечер его жизни) за тринадцать с небольшим лет до того, как получил ответ из записей доктора Медведа. – Что доктор Медвед хотел тебе сказать про бабулю?

– Не знаю.

– Ты не спросил?

– Я не хотел знать. И сейчас не хочу.

– А гипотезы у тебя есть?

– Были в первые годы. Малоприятные. Так что потом я перестал об этом думать.

– А не думаешь ли ты… в смысле, он вроде бы намекал, что она тебе о чем-то лгала. О чем-то в своем прошлом.

– Лгала, наверное. Дело довольно обычное.

Он высунул язык, убрал. Я поднес ему к губам стакан яблочного сока, дед отпил глоток.

– Но все, что ты мне рассказывал, правда, ведь так?

– Я рассказывал все, как помню, – ответил дед. – Больше ничего гарантировать не могу.

Мысль о том неведомом, в чем бабушка созналась доктору Медведу, наполняла меня неким скребущим чувством, как бы предчувствием удара. Я уже сопоставил пьесу, о которой мама рассказала накануне, – пьесу, в которой бабушка играла Лунную королеву, – с одной из бабушкиных сказок. Источник сказки я уже давно отыскал в книге «Приключения барона Мюнхгаузена» с иллюстрациями Доре, подаренной мне бабушкой.

– Послушай, Майк, – сказал дед. – Твоя мама долго не могла пережить и забыть все… все плохое насчет бабули. Я хочу сказать, твоя бабушка всегда считала себя дурной матерью, ты знаешь?

– Да.

– Я так не считаю. Я считаю, она выжила, вытащила твою маму сюда, любила ее, так что, на мой взгляд, была мать не хуже других. Но я не хочу, чтобы у твоей мамы возникли сомнения. Так что сделай одолжение. Не говори своей маме об этом.

– Не говори мне о чем? – спросила мама, входя в комнату. Она с подозрением глянула на меня, потом на деда.

– Дедушка пива выпил, – ответил я. – И кажется, немного захмелел.

XXXII

Когда я был маленький и мы еще жили во Флашинге, к нам иногда приезжала автокарусель. Разухабистая музыка из громкоговорителя слышалась за несколько кварталов – задним числом я думаю, что это была тарантелла. Карусель из шести машинок стояла в кузове фургона, раскрашенного красным и желтым под шапито. Мне он казался большим и длинным, как фура, хотя на самом деле едва ли был больше жилого автоприцепа. Если ты уже гулял на улице, то мчался домой выпрашивать двадцать пять центов. Если сидел дома, то при звуке пьяной музыки выбегал наружу, сжимая монетку в потной ладони.

Карусельщик был толстый негр в кепке с козырьком, немногословный и неулыбчивый, хотя и не сердитый. Он забирал четвертак и помогал тебе по трем металлическим ступенькам забраться в фургон из сетки, где ждали машинки, красная и желтая через одну, на крутящемся овале. Иногда они напоминали мне тюльпаны, иногда – раскрашенные ладони, повернутые вверх, чтобы принять двоих детей каждая. На прямых участках они ехали медленно, а на поворотах ускорялись, так что тебя бросало на соседа или на борт машинки. Только ты приходил в себя на медленном участке, и тут тебя швыряло снова. Потом они останавливались, ты слезал по ступенькам, а карусельщик брал с полки над головой жвачку «Базука», вкладывал тебе в руку и бормотал: «Хорошего дня».