Лутра

Миклош стоит возле старого дерева, прислушивается: сорока продолжает болтать, и голос ее как будто приближается.

Сорока еще вчера видела дохлых собак и теперь пытается созвать своих подруг, но те не идут. Присматриваясь, она подлетает ближе и с пронзительным криком садится на землю, словно говоря: «Погляжу-ка сама…»

Ружейный ствол, отделившийся от ивы, она еще заметила — правда, поздно, — а выстрел уже не слышала, ведь дробь летит быстрей звука. Сделав красивую дугу, птица рухнула на землю, а Миклош ее подобрал: она пригодится для капкана, а длинными сорочьими перьями, выдернутыми из хвоста, очень удобно чистить трубку.

«Пойду-ка я к лесу, — егерь надел рюкзак, — а потом домой».

К этому времени уже совсем рассвело, было светлое субботнее утро, предвещавшее воскресный обед. Было письмо, которое дома он еще не раз прочитает, короче, все было впереди.

«Снег растает», — с сожалением подумал он.

Снег спасает посевы от морозов, под ним хорошо развиваются растения; он помогает охотнику прочитать утром следы зверей. Снежная морозная зима для человека куда здоровей, чем сырая, промозглая, которая поворачивает на мороз только тогда, когда абрикосовые деревья уже наряжаются в подвенечный наряд и терновник надевает свадебный венец.

«Снег растает», — подумал опять егерь и свернул к реке, чтобы и там осмотреть следы, оставленные ночью доверчивыми ночными охотниками. Уже можно было наблюдать, как метла ярких солнечных лучей подметает затуманенное небо.

«Эх, бедняга, и зачем надо было тебе здесь остановиться, — подумал Миклош, спустись на прибрежную косу, чтобы рассмотреть разбросанные остатки цапли. — Да, с ней знатно разделались».

Он не сразу понял, кто ее прикончил. Там, где шла борьба, снег был примят. Большая птица, пока ее трепали, замела следы.

«Видно, больная была, — решил Миклош, — иначе спала бы ночью на дереве. А расправилась с ней выдра, и не одна, а две, ведь тут следы маленьких и больших лап».

На мягкой глине у мелководья остались отчетливые, словно нанесенные резцом следы ласт.

Миклош смотрел на них, точно ждал, чтобы они заговорили.

«Теперь их уже две. Но где они?» — вздохнул он, глядя на склонившийся к реке старый тополь, на котором уже не осталось ни одного листочка.

Его шершавая кора равнодушно смотрела на человека, а своими корнями он надежно защищал сухую и теплую нору и в ней двух выдр.

Да, теперь в норе жили две выдры, ведь прошлой ночью Лутра убедился, что маленькая самка достойна такой награды.

Вчера вечером, высунув голову из воды и поведя носом, он почувствовал запах свежего снега. Изменившийся вид белых девственных берегов сулил свободу и прекрасную охоту. Когда выдра идет по снегу, ее, правда, лучше видно, но зато, плывя в темной реке, она замечает на белой земле даже шевеление мыши.

Этот вечер означал не только охоту, добычу и пищу. В ласковом бормотании воды и мельницы, в шелесте знакомых кустов будто звучало какое-то обещание и сладкая тоска, которой давно уже не чувствовал Лутра. По характеру замкнутый и суровый, он вдруг размягчился, на него нашло веселье, чуть ли не легкомыслие, и, забыв о голоде, он скользил туда-сюда по воде; потом принюхался; остановившись на прибрежных камнях, навострил уши и наконец поплыл к другому берегу, где недавно встретился с маленькой выдрой.

Его охватила и стала подгонять страшная, завистливая ненависть, какая-то жестокая злоба, готовность сразиться, которые он ощущал обычно, когда хотел остаться один или с кем-нибудь наедине.

Но злился он понапрасну: самочка сидела в одиночестве на берегу и с аппетитом ела рыбу, не обращая на Лутру ни малейшего внимания.

Он понял, что она его видит, и прежняя ярость сменилась в нем легкой веселостью. Подплыв к ней, он тихо фыркнул, и самочка испуганно вздрогнула, хотя оба они знали, что это всего лишь игра.

Потом Лутра выполз на берег. Обнюхал прекрасную большую щуку, по есть не стал, а самочка отошла в сторону, дав понять, что уступает ему свою добычу.

Лутра сделал вид, будто хочет впиться зубами не в щуку, а в маленькую выдру.

—Ой, боюсь! — отпрыгнула та в сторону. — Ешьте, пожалуйста.

Затем оба они принялись за щуку. Носы их время от времени соприкасались, и тогда самочка отскакивала назад, словно прося прощения, а Лутра, если можно так выразиться, улыбался в усы.

—Гм, я вовсе не такой уж кусака, — сказал бы он, если бы умел говорить.

И все вокруг постепенно становилось красивей, светлей и мягче. Игра оживилась; наконец самочка, спасаясь бегством, нырнула в воду, кокетливо приглашая последовать ее примеру.

— Мне хочется поохотиться, мы так прекрасно проводим время, и все так прекрасно.

— Конечно. Если хочешь, поохотимся, — фыркнул Лутра и даже присвистнул, что у выдр определенно означает признание в любви.

Резвясь, плыли они вниз по реке, но вдруг притихли: на противоположном берегу в песке возле куста стояла одинокая цапля. Трудно было понять, почему эта осторожная птица села на землю. Может быть, поранила себе крыло и так ослабла, что не смогла взлететь на высокое дерево; или ее спугнули, и она решила отдохнуть тут немного — кто знает?