Лутра

спортивный интерес провести кого-нибудь, и она умела молчать, правда, лишь в редких случаях.

—Из головы, хвоста, плавников я сварю уху. Мясо поджарю, оно простоит хоть неделю, сделаю заливное и на салат пойдет. С фасолью, да? Уху сварю не с перцем, а со сметаной, чтоб была кисловатой на вкус. Завтра приготовлю.

Миклош смущенно почесал в затылке.

— Завтра, к сожалению, не получится.

— Почему?

— А потому что тетя Юли не любит диких гусей.

— Ну и что? Не люблю, и дело с концом. Мне только любопытно, к чему ты, плут, клонишь.

— Я вот застрелил диких гусей, а по дороге домой отдал мельнику. На свою беду! Сегодня прохожу мимо мельницы, а он кричит, завтра, мол, меня ждут к обеду. Пожарят гусей. Что мне оставалось делать? К нему мы возим зерно,

он нас всегда хорошо обслуживает. Правда, нельзя ведь сказать, что он нас плохо обслуживает?

— Да уж, конечно. Попался ты, Миклош, в ловушку. Подцепила тебя эта девчонка… Скинь одежду, я потом поглажу.

— Но…

— Хотя говорят, Эсти Чёндеш порядочная девушка, а что красивая, это и слепой видит. А теперь прочь с дороги!

Растроганный Миклош засмеялся и пошел в комнату. От приятной истомы ему казалось, что-то жужжит возле него и он слышит, как бежит время. Тетя Юли одобряет его выбор, а тетя Юли — это само общественное мнение.

В кухне звенели кастрюли, стучала печная дверца, журчала вода и потрескивал огонь. Всё — домашние, мирные звуки. Сбегали капли с оконного навеса, и с таким искрящимся блеском светило солнце, словно пришла весна.

«Дороги развезет, — подумал егерь, — буду грязный до колен. Что ж, в лесу почищу ботинки».

Тут он вспомнил, что надо проветрить одежду: если тетя Юли увидит, что он этого не сделал, проворчит весь день.

— Куда положить твой мешок? — открыла она дверь.

— Почему ты не ешь?

— Забыл. Знаете, тетя Юли…

— Знаю, — махнула рукой старушка. — Не серди меня, я и так очень сердитая.

— Я еще не все сказал.

— Что? Что еще там у тебя? — глаза у нее загорелись от любопытства.

— А вот что. Тетушка Винце пристала ко мне, чтобы я поставил капкан, а в него попался кот Кардошей.

—Черный?

—Да.

—Ну и слава богу! Он таскал цыплят и даже птиц ловил. Мари уже знает?

— Никто, кроме вас, тетя Юли, не знает. Вот его шкурка. Миклош достал из рюкзака черную кошачью шкурку.

— Ну, и вы об этом лучше не знайте, тетя Юли. Старушка в задумчивости погладила мягкий блестящий мех.

—Вот сколько огорчений свалилось на этих старушек: одна лишилась петуха, другая кота, третья племянника… Но, — она махнула рукой, — ни об одном жалеть не стоит.

К полудню от снега и следа не осталось. Вода впиталась в борозды полей, дороги просохли, зеленя распрямились, и грачи молча ковырялись на пашне.

Все вокруг словно погрузилось в coir.

Дикие гуси давно уже насытились и теперь дремлют усталые; лишь несколько часовых стоят на одной ноге, чтобы при первых признаках опасности поднять стаю. Разленившиеся от непривычного тепла сарычи сидят, согнувшись, на одинокой акации. Мыши еще утром вышли из грязных подземных ходов, чтобы просушить на солнышке свои шкурки, к чему сарычи отнеслись с полным одобрением. Сухая хорошенькая мышка гораздо вкусней, чем мокрая; но к полудню у них пропал интерес и к сухим мышам; желудки их были уже битком набиты.

Некоторое оживление наблюдается только в камышах возле шалаша, где две бродячие собаки и кот Кардошей спят беспокойным, но вечным сном. Ночью Карак и его будущая супруга потрепали злосчастных псов, на заре их посетил егерь, положил рядом ободранного кота и бессовестно нарушил выстрелом покой мертвецов.

Но это еще не все!

Возле собачьих трупов егерь воткнул в землю палку, а к ней привязал белую тряпицу, которая теперь весело развевается на южном ветру.

—Ка-ак жалко, — протрещал один из грачей. Возле падали образовался целый птичий клуб.

Сороки и вороны, слетевшиеся на пир, тоскливо вскрикивая сидят на соседних высоких кустах, но колышется проклятый знак, оставленный человеком, говоря: нельзя приближаться.

—Во-о-от, во-о-от, ка-какой позор! — визжит сойка. — Давайте набросимся на собак, набро-о-осимся!

Но ни одна птица не смеет приблизиться к мертвечине, даже сесть на землю, все ждут, когда исчезнет страшилище и начнется пир.

Миклош предвидел, что сюда слетятся птицы, и поэтому оставил тряпку-пугало, ведь иначе за несколько дней вороны растащили бы падаль, которая пригодится ему для ночной охоты.

Одна из сорок стрекоча перелетает на маленькую полянку, потом парит над собаками, но опуститься на землю все же не решается.

— Че-че-террр, — делает она круг в воздухе, — ничего нет опасного.

— Впер-р-ред! — уговаривает членов клуба сойка, а сама не трогается с места, продолжая сидеть в чаще кустов в обществе прочих птиц.

Только маленькие синички, что отыскивают куколок и

спящих червяков, весело вьются среди ветвей. Как вдруг над поляной со свистом появляется стая овсянок, а следом за ними ястреб-перепелятник Hep.

Овсянки в мгновенье ока скрываются в густом кустарнике. Перепелятник опоздал… Не в силах сдержать головокружительной скорости, он делает в воздухе круг, чем выводит из себя серых ворон.