Лутра

«Чуть далековато, — шевельнулась в голове у Ферко нерешительная мысль, — но дробь в ружье крупная».

Через несколько бесконечно долгих секунд прогремел выстрел. И снова наступила тишина.

Выдра упала на спину и так и осталась.

Ферко затопила теплая волна какого-то расслабляющего счастья.

—Попал, Рыжуха, попал!

Бросив все в шалаше, он выскочил наружу.

—Рыжуха, назад! — хрипло крикнул он и с ружьем в руках помчался к зверю.

«Выдра, видно, совсем потонула в снегу», — подумал он и припустился во весь дух, чтобы поскорей рассмотреть это редкое животное, но когда подбежал ближе, точно чья-то ледяная рука сдавила ему грудь.

Он замедлил шаг и шел все медленней, точно на плечи ему легли горы сомнения, а потом, не веря собственным глазам, остановился.

Выдры нигде не было.

«Быть не может! — не желал он мириться с потерей.— Быть этого не может! Я же видел, как она повалилась, сам видел».

Ферко готов был позорно расплакаться, — ведь трезвый голос говорил ему, что в поверженную выдру следовало бы выстрелить еще раз: от первого выстрела она тут же растянулась, значит у нее поврежден, парализован позвоночник, но иногда этот паралич длится лишь несколько минут.

У Петера Ужарди уже горела лампа. Он проснулся от выстрела и ждал Ферко, а тот, мрачный, едва волоча ноги, вошел в комнату.

— Ушла? — взглянул на него старик.

— Да, — прошептал незадачливый охотник.

Рядом с ним, сокрушенно уставясь в пол, как самый близкий друг, свидетельница происшедшей трагедии, стояла Рыжуха.

— Я выстрелил, она, точно молния ее поразила, упала на спину и вроде бы больше не шевелилась. Но когда я подошел, ее уже и след простыл; как-то, видно, добрела до воды.

— Повреждение позвоночника, — кивнул Ужарди.

— И я так думаю, дядюшка Петер. Она как леопард! — воскликнул Ферко.

— Понимаю тебя, сынок. Но форели теперь уже ничего не грозит: выдра больше сюда не придет, это уж точно.

— Знаю.

— И это главное, как бы печально ни было…

— Очень печально, — проговорил Ферко и, попрощавшись с Ужарди, пошел к себе. — Рыжуха, иди на место, — сделал он знак собаке, и та понуро поплелась в свою конуру на дворе, и напрасно она еще долго прислушивалась, ее надежды убил удаляющийся топот ног и стук закрываемой двери.

Лутра, конечно, больше не подойдет к дому, где такая жестокая боль охраняет форель. Он даже не услышал грохот выстрела; после вспышки сразу последовал страшный удар, от которого он повалился на спину и несколько секунд пролежал без сознания, оцепеневший. Потом почувствовал ужасную боль в позвоночнике и, еле держась на ногах, обратился в бегство.

Неимоверно страдая, опустился он под воду и плыл, пока в легких хватало воздуха, а когда высунул нос из воды, озера были уже далеко позади. С тоской смотрел он на каменные площадки, удобные для отдыха, но сейчас нельзя отдыхать, домой, скорей домой!

Приблизившись к норе, он с трудом пересек быстрину, насилу вскарабкался наверх и, сгорбившись, сел, наконец доверившись надежности крова.

Боль гнездилась где-то под позвоночником, и гнетущее, помрачавшее разум чувство говорило, что там причина несчастья.

С трудом пригнув голову, Лутра полизал кровоточащую рану, но это не помогло. Тогда с дикой яростью впился в нее зубами, и тут боль утихла, а на краю раны появилась расплющенная большая дробинка. Лутра с отвращением смахнул ее л, когда свинец упал на песок, почувствовал, что беда миновала.

Он закрыл глаза, и ослабевающая боль точно слилась с происшедшим несчастьем, от которого уже не было спасения.

На другой день рассветало долго и тягостно. Звезды потухли еще ночью, о наличии луны можно было лишь догадываться. В долинах лежал плотный туман. Он клубился, но не уходил, не прорывался и все окутывал белой пеленой. Осев на речной лед, он его размягчил, отчего изменился, стал полней и теплей голос реки, она забурлила громче.

Солнце, разумеется, взошло, но его красный свет упал только на самые высокие горные пики, повсюду же кругом распространилось лишь неясное мерцание. Не было ни светло, ни темно.

Стоял туман.

Лутра следил за слабым, не менявшимся с утра светом, и не двигался с места, подчиняясь приказу раны, а приказ этот был: не шевелиться.

Голод больше не причинял страданий, но поврежденный позвоночник и мышцы пульсировали, пронзенные болью. Они точно существовали сами по себе. Его лихорадило, воспалились даже глаза. На минутку-другую он засыпал, что было очень приятно; во сне забывалась происшедшая беда. В туманных далеких сновидениях ему начал чудиться плеск равнинной реки; не спеша текла знакомая тепловатая вода. На карте его памяти снова появилась колеблющаяся манящая точка — точка, являющаяся как бы частицей его самого, но оторванная от него и не могущая успокоиться нигде, кроме как в старой его берлоге.

Постепенно туманное мерцание в устье пещеры померкло, и лишь спустя долгое время, на другой день утром, на свод снова упал мягкий свет.

Лутре перестало здесь нравиться. В этих стенах гнездились боль и голод. Боль, правда, уже слабела, но голод все усиливался и сливался с пульсированием раны.