Лутра

Нырнув поглубже, он переплыл реку и, внимательно прислушиваясь и принюхиваясь, полез в устье туннеля.

Очутившись в старой норе, он ничуть не удивился, что там ничего не изменилось.

Нижняя часть ее была припорошена землей, и с потолка свисало больше, чем раньше, корней, — вот и все перемены.

Какой-то блаженный покой охватил старую выдру; она легла, закрыв глаза, словно за время ее отлучки ничего, ровным счетом ничего не случилось.

В это утро Река почти полностью расправилась со льдом. Разломала его, покрутила, растопила замерзшую воду и льдины, те, что побольше, выбросила на берег, где их пронзали солнечные лучи, обтесывал тихий южный ветерок, и они вскоре начали таять.

Потемнел склон холма, по дорожным колеям побежали ручейки, заросли камыша затопила снеговая вода. В мышиных норках она журчала так, точно лили во флягу доброе вино, и народ Цин, к полному удовольствию прилетающих и улетающих сарычей, сушил на солнце свои потертые зимние шубки.

—Кьё-кьё! — кричали, кружась высоко в небе, прилетевшие обыкновенные канюки, а зимняки, расправив крылья, молча спешили на север.

Они улетели бы и раньше, но над ними проносились одна за другой стаи гусей, и они не хотели лететь в их обществе.

Зимняки, важные, молчали, переваривая пищу. Но когда появились обыкновенные сарычи, они, не попрощавшись, двинулись по древнему пути осенних и весенних перелетов. И подобно тому как у Лутры, так и в мозгу перелетных птиц от желанья вить гнезда зажглась призывная лампочка. У кого раньше, у кого позже, у всех в свое время.

Черные пятна пашен все увеличивались, точно омытые весенним паводком, из островков они превращались в материки, среди которых скромно жались, словно стесняясь, что они еще существуют, белые пятна снега.

В теплом влажном воздухе не прекращалось движение. Только что над полями пронеслась стая скворцов. С пронзительным свистом разрезая воздух, они спикировали туда, где еще осенью стоял камыш, потом, разочарованные, взмыли ввысь, и лишь пара уже ранее здесь живших скворцов снизилась в густой кустарник; им не был нужен камыш как место привала, тут, в лесочке, их ждало прошлогоднее дупло.

Прилетели и пустельги. Одна пара с резким криком кружила над пнем старого тополя и, не находя прежнего пристанища, страшно негодовала.

—Где тополь, где он? — клекотала самка, особенно раздраженная происшедшими переменами. — Тут он был, тут был, а теперь его нет.

И поскольку этот невыносимый шум прекрасный повод для ссоры, взлохмаченная серая ворона, примчавшись из прибрежного лесочка, нападает на пустельгу.

—Напр-р-расно вы возвратились, напр-р-расно! — визжит и трещит она. — Обжираться сюда прилетели? Убирайтесь отсюда!

Но пустельга, эта мирная и полезная птица, утомленная длинной беспокойной дорогой, сейчас настроена нервно и не склонна выслушивать оскорбления серой вороны. Вспомнив о своем родстве с соколами, она набрасывается

на задиру, да так, что та чуть не падает на землю. Потом пустельга вместе с самцом улетает.

— Кар-кар, достанется им! — каркает ворона, мчась обратно в лесок, где ее будущий супруг трется клювом о ствол дерева.

— Поделом тебе! — ворчит он, моргая. — Сейчас время кормиться, а не затевать драку.

Ветра нет, но медленно струится океан теплого воздуха, растопляет снег, испаряет влагу, сушит землю, пушит, тревожит птичьи перья и шерсть зверей, так что Калан вопреки обыкновению чешется даже ночью, а Карак, бегущий по срочному делу, присаживается на минутку, чтобы поскрести за ухом, — ведь под ослабевшей зимней шерстью кожа приятно, но сильно зудит.

С каждым днем дали становились все лучезарней, красивей, принаряжались, как невеста, и каждое утро в большом оркестре полей и лесов звучал новый инструмент.

Зарю приветствовал игрой на флейте певчий дрозд, а когда взошло солнце, слово перенял жаворонок, посылая привет и полям, и кротким облачкам.

Пашни были окутаны дымкой, над лугами порхали чибисы, не переставая пищать, — но что же им делать, если иначе кричать они не умеют? — и возле камышей важно вышагивали два аиста, поднимая ноги в красных сапожках.

Вода в реке течет тихо, скользит меж берегов, словно по бархату, не слышно даже плеска весел. Правда, машет ими не егерь, а рыбак Янчи Петраш, и этим все сказано.

Словно по воздуху бесшумно плывет большая тяжелая лодка, но поравнявшись с пнем от старого тополя, замедляет ход.

«Посмотреть, что ли? — спрашивает сам себя Янчи. — Посмотрю, пожалуй».

Солнечные лучи скользили еще невысоко, совсем близко к земле, хорошо ее освещая, и он застыл, открыв от изумления рот. Перед темным входом в нору на глине виднелись большие, с мужскую ладонь, следы выдры. Рыбак кивнул головой, лицо у него раскраснелось, а в глазах вспыхнул огонек древней охотничьей страсти. Он тихо поплыл дальше, вниз по реке, а потом стал так нажимать на весла, что старая лодка заскрипела:

—Потише! Больно торопишься.

Миклоша, к счастью, он застал дома. Не успел Янчи и слово вымолвить, как егерь, будто обо всем догадавшись, схватил его за руку.

— Янчи, не морочь мне голову!

— Сам видел, своими глазами. Свежий след, огромный, с мою ладонь.