Лутра

Пошевельнувшись, большая выдра села, а потом прошлась по пещере. То и дело останавливаясь, она потягивалась, словно проверяла способность двигаться, как вдруг что-то увидела на стене.

По серому камню полз серый паук. И Лутра съел паука. Три дня ничего не держал он во рту, и теперь паук показался ему довольно вкусным.

До вечера Лутра отдыхал, выздоравливал, но его изводил голод. Когда тьма снова заползла в устье пещеры, он тихо опустился в воду.

Рана сразу перестала пульсировать. Он бросился в быстрину, некоторое время шел подо льдом и почувствовал, что боль причиняют лишь резкие повороты, а плыть напрямик он может не хуже, чем раньше.

После долгого выслеживания он поймал форель, не большую, но и не маленькую; она словно растаяла у него в пасти: от рыбы не осталось ни одной косточки. Потом он выполз на большой плоский камень и сидел на нем до тех пор, пока точка не начертала на карте его памяти маршрут пути. Тогда, соскользнув в воду, он поплыл прямо на юго-запад.

Лутра не понимал, что возвращается домой. Он не чувствовал никакого умиления, но ему надо было уйти отсюда, из этого опасного, плохого места, в другое, надежное и хорошее.

Холодная вода промыла рану, и когда он вылез на берег, то даже забыл о боли. Однако он не торопился. Да и нельзя было спешить: снег был рыхлый, вязкий, и лес окутывал густой неподвижный туман.

Река еще молчала подо льдом, но то здесь, то там выгибая спину, пробивала его и на пороге, где стояла мельница, открыто бранила Зиму. Но одновременно она и настороженно прислушивалась: ночь возле мельницы была беспокойной, освещенные окна весело всматривались в туман, и, когда распахивалась дверь, звуки музыки, словно в доме им было тесно, выплескивались на снег.

— В чем дело, старое колесо? В чем дело?

— Не знаю. Ходят туда-сюда. Так уже было когда-то. То плачут, то смеются. Весна приходит на смену зиме, зима — на смену осени. Мне-то уж все равно. Хоть я и не люблю зиму, но зато зимой отдыхаю.

— Ненавижу ее, ненавижу! — гремела Река. — Я еще покажу, на что способна моя водичка!

Тут она уперлась спиной в маленький просвет, раздался звук, похожий на свист бича, и во льду до противоположного берега протянулась трещина. На гладкую ледяную корку хлынула вода.

В стогу соломы, глубоко зарывшись в его тепло, посапывая, переговариваются взглядами две собаки: Пират и его располневшая супруга, Марош.

— Если бы нам всегда столько еды доставалось, у нас были бы очень крепкие щенята, — говорят глаза Марош. — Только бы смолк этот ужасный вой. С меня точно шкуру сдирают.

— И я его не переношу, — мотает головой Пират, словно пытаясь вытрясти из ушей грустные вздохи скрипок и визг кларнета. — Но так много я еще сроду не ел.

— И даже полаять нельзя, — негодует словоохотливая Марош. — Правда, люди собрались все порядочные. Меня все гладили. И даже чужие. В таких случаях я обычно кусаюсь, но сегодня…

— Сегодня нельзя, сегодня все хорошие. Животы у них битком набиты, как и у нас.

Пират не ошибался. Сытые, хорошие люди собрались в доме мельника. За праздничным столом даже смертельные враги помирились бы, но таких здесь нет. Лица у всех сияют от радости, и когда тетя Юли входит то с одним, то с другим блюдом, одобрительные возгласы оглашают комнату, и старушка от счастья и гордости чуть не роняет блюдо.

Все уписывают за обе щеки и пьют вдосталь. Сначала, конечно, приналегли на еду, а потом на передний план победоносно выступило вино Имре Калло. Ведь он в числе гостей, а вино его свадебный подарок.

—Не жалейте вина! — подбадривает он рыбаков. — Достаточно вы в своей жизни воды видели, а вот такое вино, думаю, не часто вам попадалось. Я приберег его для невесты.

Бредет ночь, и в протяжные звуки музыки врывается иногда тиканье старых часов, отмеряющих время. Потом скрипки замолкают, их голос исчезает, как милая тень воспоминаний, а часы мерно идут, и кивает головой время: да… да… да…

Ночь совсем расслабилась, словно скрипичная струна на дожде. Туман осел на древесных стволах водой; крупные, пузатые капли некоторое время висели на концах веток, а потом попадали в вязкий, кашеобразный снег.

Рана у Лутры уже не болит и не пульсирует, но ему приходится еще соблюдать осторожность: при более резком извилистом движении он чувствует покалывание и тогда вспоминает грохот выстрела.

Лес хранит молчание, слышно только, как падают капли с деревьев. Лутра время от времени останавливается, принюхиваясь, и отчетливо сознает, что теперь все опасности далеко. Тоска ведет его по верному пути, словно бы по карте, нарисованной инстинктом, и он очень удивился бы, не окажись на старом месте пещера с летучими мышами, как удивляется путник, не найдя на привычном месте старый трактир с его традиционными блюдами.

Никаких определенных планов у Лутры не было, однако глубоко в его сознании живет старая пещера, приют, сулящий не только защиту, но и пищу, покой и отдых, необходимый для заживления раны.