Лужайки, где пляшут скворечники

Пришли родители. Ругать за зеркало не стали. Бабушка им сразу сказала про Митю. Они долго о чем-то говорили на кухне. Потом ко мне пришел папа, сел рядом.

— Что, старик, суровая кругом жизнь, да?

— Озм…

— Что?

— Озверелый мир.

— Пожалуй, ты прав… Ты на меня не сердись, если я иногда такой… набыченный.

— И ты на меня…

— Договорились.

Заглянула бабушка.

— У тебя, милый мой, нет ли жара? — Потрогала лоб.

— Нету… Ба-а, поедем завтра к Стоковым вместе.

— А школа?

— Можно же с утра… А в воскресенье на кладбище. Тоже вместе…

Но никуда мы вместе не поехали. Утром я не встал. И провалялся неделю. Приходила сумрачная женщина-врач. Не могла определить, чем я болею. Температура и слабость, а горло чистое, внутри ни хрипов, ни болей. Говорила сердито, будто я виноват в ее непонимании.

Забегали Вячик и Настя. Я им улыбался, но разговаривал слабо. Мне в комнату перетащили телевизор, но я смотрел его редко. А новостей совсем не смотрел.

По ночам я чувствовал разлад души и тела. Своего тощего тела и души, уставшей от этого звука: «Оз-зм-м…» Разлад заключался в том, что душа как бы отделялась и смотрела на меня, на дремлющего, со стороны. Это было нестрашно, даже интересно. Но и грустно тоже.

А еще я размышлял о многоразности вещей и явлений. О том, например, что наш телевизор в другом мире — это живая серая кошка с котятами, а еще в одном — заброшенная крепость с поржавевшими пушками.

О Мите и обо всем таком я старался не думать. Но помнил.

А однажды с Вячиком пришел… Гошка Стебельков! И Николка с ним. Я повеселел:

— Арбуз! Привет!.. Ой… — Он ведь не знал, что мне известно его прозвище.

Но он был добрый, не обиделся:

— Ясно, что Арбуз, все так зовут… Меня к тебе вот этот артист заставил пойти. «Хочу, — говорит, — к тому, кто меня на велосипеде вез…»

Николка сидел на табурете и качал ногами. Я спросил:

— Забор — это поезд? Так же, как раньше?

— Да. Только забор будто стоит. А поезд мчится.

— Николка, садись ближе.

Он сел на постель. От него опять пахло сухой травой. Мы молчали и понимали друг друга.

— С театром-то как? — спросил я Арбуза.

— Таскаю его на репетиции. Через день…

— Мы тоже иногда заглядываем к Демиду, — сказал Вячик. — Я… и Настя. Ты как поправишься, приходи тоже.

ТИК-ТАК

В те дни, когда я болел, на улице было холодно и промозгло. Деревья совсем облетели, сыпала морось. Я смотрел в серое окно, и мне хотелось лета. Зеленого и беззаботного, как в лагере «Богатырская застава».

Но вместо лета пришла, конечно, зима. В осенние каникулы выпал снег. И весь Стекловск при взгляде из окна стал похож на новогоднюю открытку. Это было, разумеется, не в пример лучше осени. Правда, Вячик часто ныл, жаловался на холод…

Жизнь шла обыкновенно. Включишь телевизор — там пальба, взрывы и кандидаты в депутаты, которые поливают друг друга, а от себя обещают народу райскую жизнь. Впрочем, народ назывался уже не «народ», а «электорат». (Отец сказал, что так ему и надо.) А мы, школьники, назывались уже не «ребята», не «подростки», а «тинейджеры». Вот так! Бабушку от этих слов просто коробило.

Андрей Андреич на уроках физкультуры бодро командовал:

— Тинейджеры! В обход по залу шагом марш! Вы должны расти бодрой и сильной сменой нашему славному электорату!.. Птахин! Если мы на данном уроке не придем с тобой к консенсусу, твой рейтинг в моих глазах упадет окончательно…

Отец, когда слушал предвыборные выступления, морщился, как от боли в желудке.

— Ну, до чего неизобретательно врут…

А про одного политика сказал:

— И этот туда же… Посмотрите, у него никаких мыслей, только инстинкты. Питекантруп.

— Питекантроп, — поправила мама.

— Питекантроп… — И отец вдруг по-мальчишечьи хихикнул:

Дети, вот портрет питекантропа —
Маленькие глазки, низкий лоб,
Но зато весьма большая… гм…
Заседать в президиуме чтоб…

— Максим! Здесь же ребенок! — возмутилась мама.

— Я не же-ребенок, а тинейджер… Папа, ты мне потом скажи это еще раз. Я завтра в школе ребятам…

С отцом у нас было как-то неровно. То все в порядке, то опять поругаемся и надуемся. Причем всегда из-за каких-то мелочей, необъяснимо. То вдруг он вспылит, то меня обида возьмет. Мама говорила:

— Ну-ка разойдитесь по разным комнатам. Хуже маленьких…

А дни бежали быстро-быстро. Потому что короткие. Уроки, уроки… В свободное время мы катались на лыжах или на листах фанеры с наклонного берега Стеклянки у дома Стебельковых. Мы — это Арбуз, Настя, Вячик и я. И Николка часто был с нами. А иногда и другие ребята — знакомые и полузнакомые.

Бывало, так обледенеем, что куртка и штаны звенят, как латы.

Потом шли мы домой к Арбузу — оттаивать. Гошкина мама давала нам по кружке горячего чая.

В комнате Стебелькова-старшего всегда горела яркая лампа. А сам Дмитрий Алексеевич сидел у окна с деревяшками и ловко орудовал стамесками и резцами. Впрочем, случалось, что лежал на диване и похрапывал. Это, если удачно продаст товар и отметит такое дело.

Перед Новым годом он подарил всем нам по маленькому деревянному гному.