Львенок

Шеф отечески оглядел комнату. У Салайки сдали нервы, и он принялся энергично кивать в знак согласия. Коблига, спрятавшись за клубами дыма, смотрел на шефа насмешливо. Ему повезло оказаться единственным из критиков, написавшим о «Битве за Брниржов» почти положительную рецензию. Тогда он поторопился и, пока окружение товарища Крала принимало решение о том, что произведение Копанеца должно быть дружно осуждено, сдал рецензию в газету. Коблига, конечно, попытался задержать ее в типографии, но машина напечатала уже половину стотысячного тиража, так что поделать было ничего нельзя. Ценой огромной взятки он добился разрешения хотя бы изменить во второй половине тиража название статьи — вместо «Большой вклад нового романа» там появился «Роман с множеством проблем»; тем не менее Коблига заслужил славу смелого неортодоксального теоретика, которую с тех пор бережно поддерживал.

Шеф его колючий взгляд проигнорировал и посмотрел на Анежку. Анежка вид имела нейтральный и бесстрастно жевала бутерброд.

— Или взять еще, к примеру, товарища Гоушку. О нем тебе многое могла бы порассказать вот хотя бы Анежка. Он принес нам предисловие к Ванчуре. Отличное, хлестко написанное, идейно богатое — казалось бы, полный ажур. Однако же стоило мне его только пролистать, и я сразу понял, что именно скажет по его поводу товарищ Крал. Так было дело, Анежка?

Анежка всколыхнулась и издала некое ворчание.

— Да ты припомни. Ты же его тогда защищала. И я знаю, почему! Не красней!

— Позволь, Эмил, но это же неправда! — восстала Анежка, ибо ее шашни с Гоушкой закончились грандиозным скандалом, после которого комментатор Ванчуры несколько дней ходил с фонарем под глазом, а у Анежки обнаружилось атипичное воспаление надкостницы.

— Да ладно тебе, — отмахнулся шеф. — Короче, это было прекрасное предисловие, интереснейшее предисловие, я его прочел от начала до конца. Но что я тогда сказал? Анежка, сказал я, тут присутствуют некоторые идеи, от которых рукой подать до ревизионизма. И что же произошло? Товарищ Гоушка не дал себя переубедить и, когда мы вернули ему предисловие, переделал его в статью и опубликовал. Что из этого получилось, все мы отлично знаем.

Мы и впрямь знали. В статье Гоушки обнаружили ревизионистские тенденции, и такие же тенденции внезапно обнаружились во всей его деятельности в Институте национальной литературы, так что оттуда его погнали так стремительно, что он и опомниться не успел. Шеф забыл прибавить, что изгнание Гоушки произошло сразу после того, как этот авантюрист подверг резкой критике новую книгу стихов шефа, которую все остальные литературоведы сочли образцом зарифмованной любви к родине. Связь между двумя этими событиями доказать было нельзя, а может, ее и не существовало. Скорее всего подозрение в том, что такая связь была, пало на шефа из-за радикального хода товарища Крала.

— Итак, мы, издатели, — продолжал вещать шеф, — обязаны оберегать таланты. Чаще всего это безрассудные молодые люди, полные безоглядного воодушевления и готовые сломя голову кинуться сами не зная куда. А мы — в их же интересах — можем их вести.

— Куда?! — сердито воскликнула побагровевшая Даша.

— К благоразумию! — пояснил шеф. — За взбалмошность государственных премий пока не дают.

Потом разговор каким-то образом, я не заметил, каким именно, перешел с литературной на другую, до изумления бесстыдную колею. Несгибаемая Блюменфельдова хотела было продолжить прежнюю тему, но Салайка выскочил с непристойным анекдотом, шеф благодарно глянул на него и с прямо-таки поразительным тактом ввернул неприличный еврейский анекдот, после чего Даша отдалась обаянию собственной расы и продемонстрировала невероятные, энциклопедические познания в области еврейских анекдотов — исполнение было неподражаемым, а истории одна другой похабнее. Когда она наконец охрипла, Коблига смело выступил с анекдотом о товарище Хрущеве. В ответ шеф превзошел самого себя и озвучил старую шутку о четырех главных трудностях нашего времени, которая, впрочем, получила уже официальное освящение с высокой трибуны, ибо товарищ Крал на недавней писательской конференции прибег к ней в качестве captatio benevolentiae,[19] адресуясь к недоверчиво настроенным молодым интеллектуалам. Для шефа это все равно был подвиг.

Когда мы уже расходились по своим комнатам, он оттащил меня в сторонку и угостил припозднившимся приглашением:

— Слушай, Карел, не хочешь заглянуть ко мне вечерком? У меня соберется небольшая компания… министр Перла обещал прийти.

Мне не хотелось, естественно, говорить ему, что я уже приглашен к Блюменфельдовой, и потому пришлось солгать:

— Я бы с огромным удовольствием, но… э-э… у меня свидание.

Шеф прищурился:

— С барышней Каэтановой?

Так не годилось. Он мог не задумываясь позвать меня вместе с Верой. Я неопределенно замычал.

Шеф шутливо погрозил мне пальцем.

— С той брюнеткой, да? С барышней Железной, Оловянной или Медной? — сострил он.

— Серебряной.

— Ну так бери ее с собой. Мы начинаем в восемь, если опоздаешь — ничего страшного.