Львиная стража

Пол ничего не сказал. Этот человек должен понимать, что каждое слово из только что сказанного выдумано им. Апсоланд высунул в окно руку с пультом, открыл ворота, и они поехали по Кремневой аллее. Вокруг царил покой. Листва на деревьях стала плотнее и превратилась в завесу, и теперь через нее нельзя было разглядеть изящные очертания веток. После подъема и поворота показался дом, жемчужно-серый во влажном, пронизанном туманом воздухе, одно окно наверху было открыто, на площадке стоял фургон ландшафтных дизайнеров.

– Ну, вам нечего сказать в свое оправдание? – сказал Апсоланд тоном директора школы.

«Если он меня уволит, ну и черт с ним, – подумал Пол. – Я не создан быть слугой; я долго колебался, прежде чем примерить на себя эту роль».

– Вы должны бы радоваться тому, что я в состоянии защитить вас и вашу жену. Ведь ради этого вы и наняли меня, не так ли?

Апсоланд с пробуксовкой прошел дугу на площадке и остановил «Рейнджровер» перед домом, затем выключил двигатель и спрыгнул на землю. Пол вылез из машины неторопливо и обошел ее сзади, чтобы забрать из багажника дробовики. Апсоланд сказал:

– Я хотел бы официально заявить, что не обращаю внимания на ваш тон, ясно? – Когда Пол кивнул, он сказал: – Почистите ружья, ладно? И уберите машину.

Сначала Гарнет привез Джессику. Она преуспела в том, чтобы хранить молчание, и продержалась час и пятьдесят две минуты. Впервые она совершила нечто, что сильно удивило ее отца. «Веха, – подумал он. – Это первое из многого, что будет удивлять меня и заставлять задаваться вопросом, а знаю ли я ее?» Он гордился ее выдержкой, ее решимостью.

– Что ж, поздравляю тебя, Джесс. Великолепно. Ты молодчина. Только не подумай, что я критикую тебя, ничего подобного, но если ты можешь хранить молчание целый час и пятьдесят две минуты, что помешало тебе дотянуть до двух часов?

– Эмма заговорила, – сказала она. – Эмма что-то сказала, потом Мэттью, кто-то захихикал, и я решила, что смысла больше нет. Как ты думаешь, я молодец?

– Ты молодец.

– Я читала книжку. А для тех, кто почти не читает, это было ужасно. Ты, папа, должен мне одиннадцать двадцать, а миссис Апсоланд должна мне тридцать три шестьдесят.

– Тридцать три?

– Она сказала, что заплатит мне тридцать пенсов за минуту. Это было, когда мы разговаривали на пути в Бери, ты, наверное, не слышал.

Пол слышал. Теперь он вспомнил. И тогда подумал: она не имеет представления о деньгах, об их ценности, об их покупательной способности, их у нее слишком много – тридцать пенсов за час или тридцать пенсов за минуту, для нее все едино. Она с такой же легкостью могла бы предложить Джессике и по тридцать пенсов за секунду.

– Мы можем прямо сейчас пойти к ней и попросить деньги?

Первой его реакцией было отвергнуть эту идею. Но он ничего не сказал, задумался. Сейчас самое хорошее время, еще нет пяти, а Гарнет заметил, что Апсоланд куда-то ушел. Ему очень хотелось увидеть ее. Прошло более двадцати четырех часов с тех пор, как он в последний раз видел ее, на обратном пути из Бери, и она тогда рассталась с ним и поднялась на крыльцо, где ждала Мария, придерживая для нее дверь.

Пол ненавидел себя за эту одержимость, за эту усиливающуюся страсть. То, как она росла, приводило его в ужас; она напоминала ему пятно на коже, которое продолжает воспаляться и, вместо того чтобы зажить и исчезнуть, превращается в нарыв, в карбункул. Но нарыв всегда причиняет боль; он же испытывал удовольствие, почти щенячью радость. Его охватывало бессмысленное счастье, когда она садилась рядом с ним. В его голове начинал звучать оркестр. Пол то и дело ловил себя на том, что сдерживает дыхание. Когда Нина поднялась по дорожке к дому своих друзей и исчезла внутри, ему показалось, что закрывшаяся дверь – закрывшаяся тихо, без стука, – ударила его по лицу.

Он сидел в пабе и ел сэндвичи, приправленные чувством разочарования и унижения. Он мысленно разговаривал с ней, вел беседу, тщательно обдумывая каждое слово, сам задавая вопросы и давая на них ответ, – он просто не мог избежать этих диалогов. Старался изо всех сил, и каждая его попытка обрести свободу заканчивалась просьбой, обращенной к ней. Его усилия не фантазировать, как они вместе проводят время, превращались в мольбу к ней отпустить его. Не то чтобы его мысли были сексуального характера; нет, он был погружен в грезы о высокой романтике, как он выглядывает в окно и через двор смотрит на ее окна и на ее дом, и эти грезы перемежались с ненавистью к самому себе.

Все это было ужасно нелепо, ужасно банально и, что главное, вызывало у него отторжение. Он напоминал себе человека из старой песенки, который был слугой, ничего не значил для своей хозяйки и не мог ухаживать за ней. Но лучше уж так, думал он, чем как современные слуги, которые заранее рассчитывают на тайные отношения с работодателем и либо достигают своей цели, либо смиряются с вынужденным увольнением.

Джессика ждала его ответа и сейчас, когда двухчасовая тишина была соблюдена, ждала не молча. Она дважды повторила свой вопрос и в конечном итоге раздраженно воскликнула:

– Папа!

Он сказал: