Львы и розы ислама

Несмотря на непрерывные войны, далеко не все арабы были суровыми воинами, не знавшими ничего, кроме своего верблюда, сабли и Корана. Обратной стороной арабской воинственности стала восточная изнеженность и жажда богатства. Унавоженная деньгами и роскошью, почва Аравии давала щедрые ростки культуры. В мирное время здесь процветали торговцы, гуляки, поэты, мудрецы.

При третьем халифе Османе славился своей щедростью наместник Куфы ал-Валид ибн Укба: он мало интересовался войной, зато двери его дома были открыты для каждого, кто желал навестить хозяина и воспользоваться его гостеприимством. Даже рабам доставалось от него по три дирхема в месяц. Еще один арабский гедонист, омейядский халиф Валид II отличался тем, что ночами напролет пил вино с христианами и пьяным приходил в мечеть, но его щедрость покрывала все грехи и воспевалась куфийцами в стихах.

Поэзия в это время оставалось главной и лучшей частью арабской культуры. После того, как Аравия приняла ислам, поэты никуда не делись и продолжали заниматься своим искусством «нанизывать жемчуг» – писать стихи. Творчество доисламских поэтов по-прежнему считалось вершиной и образцом поэтического творчества. Полтора столетия спустя в сборнике классических стихов, составленным филологом аль-Муфаддалой, из шестидесяти шести авторов оказалось всего шесть, писавших после Мухаммеда.

Первым из поэтов, как и прежде, арабы считали Имруулькайса. Его ода, начинавшаяся со слов «Постойте! Поплачем!», была образцом и эталоном поэзии. Когда хотели что-то похвалить, говорили: это лучше, чем «Постойте! Поплачем!». Даже сам Пророк, не любивший доисламской поэзии, говорил, что Имруулькайс – знаменосец всех поэтов (добавляя – «поэтов, идущих по дороге в ад»,).

Главным инструментом арабского поэта оставалась касыда. Это была универсальная форма, в которой автор мог выразить все, что хотел, не особо стесняя себя выбором тем и в то же время оставаясь в рамках консервативного канона. В просторной касыде стихи неслись сплошным потоком, захватывая все на своем пути и смело перескакивая с темы на тему. Быстрый напор беглых, но точных зарисовок создавал головокружительное ощущение насыщенной и разнообразной жизни, где одно описание свободно цеплялось за другое. Пробегая по цепочке летучих ассоциаций, касыда словно накидывала на все существующее сеть живых и конкретных наблюдений. В этой телескопически раздвигающейся картине мира поэт мог сравнить свою возлюбленную с залитым дождем лугом – и тут же перейти к описанию самого луга, изображая его во всех подробностях словно реальный пейзаж. Здесь он увлеченно описывал, как восходит солнце и на мальвах высыхает роса, а в траве (про возлюбленную стихотворение уже давно забыло) жужжит муха, «как пьяница, бормочущий что-то про себя», и непрестанно потирает лапками, словно пытаясь высечь огонь из кремня.

Но всеядность касыды часто оборачивалась против нее самой. Со временем ее слишком крупная и тяжеловесная форма стала распадаться на составные части, каждая из которых стремилась образовать отдельный жанр. Фрагменты о любви превращались в любовные газели, размышления о бренности бытия – в философскую лирику, а восхваления племени или самого себя – в панегирики, хвалебные оды правителям и богатым меценатам.

Принятие ислама только слегка скорректировало темы арабской литературы, не затронув ее по существу. Вопрос веры играл более важную роль в биографии поэтов, чем в их творчестве. Какое-то время арабский поэтический мир балансировал между язычеством и исламом, постепенно склоняясь в пользу второго.

Первым певцом ислама и самого Мухаммеда называют Хасана ибн Сабита – беспринципного стихотворца и известного труса, строившего из себя великого воина и даже красившего волосы в красный цвет, чтобы походить на льва, терзающего свою жертву. Начав с традиционных касыд, он перешел в ислам и с таким красноречием воспевал Пророка, что тот подарил ему рабыню и дворец. Позже он стал успешным панегиристом при дворе халифа Муавии.

Поэт аль-Аша тоже начинал как язычник, но потом стал симпатизировать христианам и в итоге принял ислам. Это ничуть не мешало ему воспевать вино и дружеские попойки с флейтистками. Он утонченно описывал цветы, «покрытые чалмой из лепестков», традиционно жаловался на жестокость возлюбленной, ради которой ему пришлось всю ночь ждать у бедуинского лагеря («пока даже у волков не стали слипаться глаза»), и меланхолично замечал, что в любви «каждый из нас и охотник, и дичь». Как и положено бедуину, после хмельной чаши его одолевали мысли о бренности всего сущего.