Лысогорье

— Порви все это, брось и забудь, что это у тебя было. Это не стихи — слякоть, трава-вялица. Каждое стихотворение, Владимир, должно быть открытием и даже — пророчеством, а в твоих стихах ни открытий, ни пророчеств, одна созерцательность. Хожеными тропами идешь, а в литературе этого нельзя: не табуретки скалачиваешь, стихи творишь, так твори их, а не строгай по давно известным намозолившим слух образцам... Да, прочитанное идет следом за нами, как мусор метется за ветром, и нужно научиться слышать его в себе и выфукивать из себя, как пыль из валенок. Ничего чужого в свои стихи не бери, если хочешь, чтобы они жили. Не надо торопиться, надо искать, и они придут — твои слова. Они увидят, что ты страдаешь, нуждаешься в них и придут.

Выпалив это, Аркадий опять заходил по комнате, зажав подбородок в горсти. Теперь он говорил на ходу, с каждым словом все более и более воспаляясь. Слова его падали мне на голову как кирпичи:

— Чужие обноски, Володька, на себя не примеряй. На свалку их, на свалку. Будущее есть в каждом из нас, но к нему надо идти, продираясь сквозь тернии, не боясь оставить на них, не шкуру, нет! Сердце, истекающие кровью клочки его. Вторичность — литература мертвецов. Заглубляй мысль. Больше омута, омута... И стыд, стыд блюди, чтобы чужинки — в мыслях ли, в форме ли — и леший в твоих стихах не унюхал. Стихотворение ты должен сперва услышать в себе, как шум крови, как музыку, а уж потом оно прорисуется, определится словами. Да-да, сперва — шум крови, потом уж слова. Бескровные стихи умирают при своем рождении, слова в них не несут жизни. Слушай, слушай себя, прежде чем писать. Не спеши, дай заговорить сердцу, и твое придет. Оно придет тихо, оно вкрадется в тебя и подаст голос, и все сразу услышат ты — родился. Не обминись со своим словом, за чужим гоняясь. Свое нужно уметь ждать. Делаешь, делай на века. Помни: если уж быть ветром, так уж буревым, а если уж взлетать, так на такую высоту, чтобы выше тебя было только солнце. Ручью не страшно умереть, если он вливается в реку, а если он уходит в песок?

Он убивал мои стихи, а я слушал его и восхищался им: он был сама поэзия, живой, из крови и плоти выплавленный стих. Сопрелая в подмышках рубаха его раздувалась за спиной, словно там у него были крылья:

— Люди, Вовка, на свете живут давно, все было, но надо сказать об этом так, как еще не говорил до тебя никто. В художнике изначально должен жить образ правды. Хоть язык прокуси, да смолчи, если просится ложь в строку. Серость не множь, ее и так достаточно. В отвалах поэзии не ковыряйся, засучай рукава и разрабатывай собственную золотоносную жилу. Штамп убивает поэзию. Бойся автоматизма, наработанности руки. Брось все и долго-долго не касайся пера. Дай чувству покой, дай отстояться мыслям: придет час, и они сами запросятся на бумагу... А на меня не обижайся за правоту мою, только дураки не умнеют от критики, потому что в них все закончено, все совершенно. Совесть, совесть в судьи зови. В литературе нельзя лукавить, слишком дорого это может стоить.

Он тонко чувствовал настоящее в поэзии, а писал мало и стихов после себя не оставил, вернее книжка поэтическая у него так и не сложилась. Он был прекрасным охотником и ружье носил за плечами долгострельное, а так и не выстрелил из него по серьезной цели. Сгорела его заря, не выведя в небо солнце. День его после восхода так и не начался.

Только текущая вода чиста, и только работающий художник может рассчитывать, что из созданного им что-то останется, уйдет из сегодняшнего дня в завтрашний. Спортсмен должен терпеливо и долго прыгать, чтобы однажды совершить рекордный, всем на удивление прыжок. Тысячи прыжков ради одного заглавного прыжка всей твоей жизни.

А вот на тысячи прыжков Аркадий и не был готов: ему хотелось сразу и выше и дальше всех. Он шел в обнимку с музой, но, влюбленный в нее, пел ей не свои песни, чаровал ее прекрасными, но созданными другими поэтами стихами, а она уже знала их: ей читали их сами поэты, и потому Аркадий наскучил ей, и она, походив с ним, оставила его.

Он не исписался, он изговорился. Он был прекрасен — говорящий. Он входил в сердце и без стихов, входил своей солнечностью, восторгом. Но с годами восторженность его поизносилась, слова, потрясавшие когда-то новизной и парадоксальностью, поистерлись, осиянность — поблекла — весна отшумела, лето требовало плодов. Говорящего Аркадия уже было мало, нужен был пишущий, а он садился к столу все реже и реже. Он чувствовал глубже, чем ложилось в слова, и потому стал бояться бумаги: он не хотел быть ниже себя, говорящего, ниже того идеала, который рисовался в его воображении. Он изнывал в бессилии, стихи выдавали его, и он перестал писать их.