Лысогорье

— Землю, ее, малец, любить надо, тогда и она тебя полюбит и все даст тебе, а вы, я смотрю, суетно жить начинаете, на сторону поглядывать, расползаться. Эвона сколь уехало уже... Уведут вас дороги, не собрать будет потом, а без вас как же я буду, что я один смогу? И заплошает земелюшка, зарастет кустарником да чернобыльем, перестанет кормить человека: ведь ежели ты к земелюшке лицом, то и она к тебе сердцем.

Постоял, перетаптываясь, почихал в крошечный кулачок, подшмыгнул носом, только сказать еще что-то хотел, вдруг ка-ак закричит Васька, пастух мой:

— Вовка!

Так крикнул, что аж переглас по округе покатился:

— ...овка!

Вскочил я, смотрю — никакого старичка нет, будто и не был он, только рожь колышится — дальше, дальше... Может, полевик это был, кто знает, но только очень древний и очень грустный старичок. Если бы Васька не загорланил, может, он еще бы постоял, еще бы чего сказал. Эх, не мог подождать, потерпеть минуту-другую.

Кто знает, но, может, вот с таких вот снов наяву и начинается писатель? Ведь писатель видит то, чего не видят другие. Он для того и рождается, чтобы побывать за горизонтом, увидеть невидимое другими и сказать остальным — смотрите! — чтобы и другие смогли увидеть, то что открылось пока ему одному, и восхититься вместе с ним.

13

Поэтом я не стал, но безустальный поиск поэтического слова вывел меня однажды к сказке. Это случилось в пятьдесят пятом году. Мы учительствовали с братом в селе Бригадирске Ульяновской области. Село прекрасное: с трех сторон лес, с четвертой — степь, посреди села — длинный заросший камышами пруд и речка.

Как-то в воскресенье мы шли с Вениамином вдоль улицы. Была уже осень. Пахло усохшей пылью. Седая, старая лошаденка стояла у школьной ограды и, поджав левую заднюю ногу, о чем-то думала. У колодца, забыв о ведрах, сплетничали бабы. Утром я написал стихотворение о лосе и теперь прочитал его Вениамину:

Из рощи среди ночи не спеша
К речушке лось состарившийся вышел.
Встал у воды, прохладою дыша,
И долго так стоял под неба звездной крышею.

О чем-то думал, что-то вспоминал,
Порою приходя в незримое волнение,
А ветерок полночный колыхал
У ног его седое отражение.

Когда заголубел над речкою туман,
Он вздрогнул вдруг и подогнул колени,
Беззвучно рухнул в молодой бурьян,
И жизнь вместилась в краткое мгновенье.

Заря горела ярко, хорошо.
И солнце за рекою вызревало.
А он лежал, недвижный и большой,
Теплом последним землю согревая.

Я ждал, что Вениамин скажет о моем стихотворении, а он не сказал ни слова. То ли оно не понравилось ему, то ли грустинка, заложенная в нем, передалась и ему, и он обживал ее в себе, боясь обеднить разговором.

Стояло устойчивое приятное тепло. Толсто распушась, лениво купались у плетней в золе куры. Где-то под потолком неба невидимые кричали орлы. В садах с деревьев падали желто-красные листья. Они вышли из земли и теперь снова возвращались в землю, чтобы дать жизнь тем, кто еще не жил. Они добры, у них нет зависти к идущим за ними. Они уходят легко, без надрыва... Нам бы научиться так жить и так умирать. Прозрачность и трогательность разливалась по округе, вкрадывалась в сердце тишиной, успокаивала.

В мои мысли неожиданно вошел голос брата:

— Я о твоем лосе, Владимир. Не знаю, как в этом стихотворении с поэзией, а вот сказка в нем безусловно есть... Послушай, а почему бы тебе не попробовать писать сказки?

Я посмотрел на него с ошарашенностью: он так обыденно, так буднично сказал — почему бы тебе не попробовать? Как будто речь шла о том, чтобы сплести из прутьев кошелку. Сам он уже писал сказки, и у него даже вышла книжечка, и теперь он приглашал заняться сказками и меня.

— Ты это всерьез, Вениамин?

— А почему бы и нет?

— Да о чем я стану писать-то?

— Ха, да обо всем: ведь все вокруг нас — сказка. Гляди и пиши.

Была пора заготовки капусты. Над улицей реял запах измельчаемых кочнов, слышался чмок тяпок о днища корыт... Вениамин загорелся сам и теперь зажигал меня:

— Ведь мы же ходим по сказкам... Возьми хотя бы вилок капусты, самый обыкновенный вилок. Поверти его, подумай над ним, вслушайся, как хрустит он. Иногда достаточно шороха, звука, чтобы родилась и начала ветвиться мысль. Мир одухотворен, он живет своей идущей параллельно нашей жизнью, и нужно только вслушаться, всмотреться в него, и он откроется, заговорит с тобой.