Лыткаринский маньяк

Федор Романыч с чувством схватил ключи и сам повел Антона в камеру, картинно одев на него наручники. В браслетах не было никакого смысла, кроме свербящего желания унизить. Намекнуть, мол, привыкай! Теперь это твои аксессуары надолго.

Провел мимо КПЗ, уже в персональную конуру. Из-за решетки обезьянника вытянулись руки и молча передали Антону бутылку минералки и гамбургер. Студент стал опасным преступником, совершившим особо тяжкое преступление, и в КПЗ ему больше не место.

В камере, Федор Романыч снял наручники и пошел обратно, желая, не хуже тех пьяниц, поскорее оказаться в темном кабинете на диване.

Но, проходя мимо КПЗ, был остановлен самым бесцеремонным образом.

– Эй ты, лысый! А-ну, подойди сюда. Ты что творишь? Ты присягу, вообще, давал? Неужто, там о таком написано!

От такой наглости Федор Романыч опешил и застыл на месте. Потом пришел в себя:

– Чего ты там сказал? Ах, ты, бомж вонючий. Сейчас я тебе расскажу про присягу. Сейчас!

С этими словами он бегом устремился в дежурку, схватил ключи и вернулся к обезьяннику:

– Сейчас-сейчас. Ах ты, сученыш! Думаешь, раз дурак, то все можно? Я на твои справки плевал. Будешь пятый угол у меня искать!

Заедающий замок открылся и Федор Романыч влетел в КПЗ. Василий Иванович встал ему навстречу.

Подскочив к нему вплотную, начальник ОБНОНа стал изрыгать ругательства, дыша перегаром и внутренними нечистотами. Группировался, готовясь дать наглецу в морду.

Василий Иванович брезгливо поморщился, но, в остальном и бровью не повел, глядя Федору Романычу прямо в глаза.

Алкоголики с ужасом забились в угол: сейчас это ходячее стенобитное орудие всю камеру разнесет!

– Что, ударишь? Давай, попробуй. Только сразу убивай. Останусь жив – тебе не жить. Найду, зубами жилы перегрызу. Мне терять нечего. Напоследок еще одну галочку заработаю. – с гробовым спокойствием сказал бывший следователь: Тогда не победил и сейчас обрыбишься!

В немой дуэли антагонисты смотрели друг на друга: странный праведник и воплощенное зло. Секунды шли, но удара не последовало.

И тут обитатели КПЗ увидели чудо. Громила, с пистолетом подмышкой, огромными кулаками и литым, лысым черепом, словно стал уменьшаться в размерах. Поза его скрючилась. Наглый взгляд потух, а брови выгнулись домиком.

Неистовый носорог обратился мерзкой жабой. И стоит на нее наступить, она квакнет и превратится в липкую лужицу.

Стало нестерпимо стыдно, что минуту назад они испугались его. Жалкого, нескладного сморчка, хватающего теперь ртом воздух.

Василий Иванович тоже преобразился. Словно просиял, увеличился в линейных размерах. Нависал теперь над Федором Романычем, как гранитная глыба.

Они увидели вдруг, что он совсем не старый. А его немытые волосы, дырявые ботинки и потертая одежда – лишь мишура. И он, в любой момент, может скинуть ее с себя. Стать чем-то иным. Любым, кем сам пожелает.

– Послушай, ты, подобие мента! Встань ровно, когда говоришь с офицером!

Под каким забором ты зарыл свою честь? – прогремел он уже совсем другим голосом:

Мерзавец! Ты что наделал? Зачем пацана погубил?!

Молчишь? Иди, проспись. И зубы почисти. Дышать стало нечем, когда ты зашел!

Бессовестный. Дурак! Вон из моей камеры! Вон!!! И дверь за собой закрой! И что б я больше тебя здесь не видел!

Федор Романыч попятился назад, будто боясь повернуться к говорящему спиной. В дверях быстро развернулся и, вороватым движением, защелкнул замок камеры.

– Чертов идиот. – прошипел он уходя. Но так, что б Василий Иванович этого не расслышал.

Несколько минут все просто молчали. Потом Копытин не выдержал:

– Вот, это ты его умыл!

– Толку-то! Поздно. Он своих дел уже наделал.

– Василь Иваныч, да ты… ты нереально крут!

– Я не крут. Я человек! А со мной скотина заговорила…

Больше ни у кого никаких слов не нашлось.

В кабинете Анатолия Ильича раздался звонок:

– Готово. Материал в дежурке. – проворчал из трубки начальник ОБНОНа: Все, я спать.

Ни радости, ни облегчения майоры не испытали. Теперь они как-то странно поглядывали друг на друга, мол это ты, ты, а не я все придумал. А я просто, пошел на поводу. А сам бы сроду такого не сделал!

Как Понтий Пилат, хотели умыть руки. Впрочем, если хотели, то мыло – вот оно! Отмени приказ и гоняй дальше в белых одеждах. Отмены, однако, не последовало.

Вместо этого они начали подначивать и урезонивать друг друга.

– У меня да, сын раздолбай. Но, вот с «этими» никогда не свяжется. Может наркоманом стать, тьфу-тьфу, может с гопниками или фанатами… Но, только не с этими. – горячился Анатолий Ильич, у которого сын учился в консерватории и был таким же гопником и фанатом, как его папа виолончелистом.

– А у меня дочь, с серьгой в носу, вся из себя неформалка. Музыку слушает – уши в трубу сворачиваются. Друзья приходят – как будто похоронная процессия собралась. Все в черном, мрачные как демоны. Везде кресты, сплошной Rest-in-Peace. Никаких авторитетов не признают.

Но, власть-то не критикуют! Понимают: она дала им свободу. Сегодня свергнут, завтра сами пожалеют!