Лыткаринский маньяк

А у меня ни того, ни другого. И, видно, уже и не будет. – подумал Антон, но вслух ничего не сказал, отойдя от двери. Лишь одним откровением он уже устал делиться: что не имеет решительно никакого отношения к Валежникову. Но, как видно, здесь в этом никого не убедишь.

Макаров вернулся в дежурку. Сейчас он, наверное, и в зеркало постеснялся бы взглянуть: Вот уж, воистину, разбег на рубль – удар на копейку. Это надо, так себя переоценить!

Уязвленное самолюбие требовало себе оправданий: Может, ничего страшного не произошло? Одноклассника, вон, ловили как-то, с понюшкой кокоса. Дали условняк и ничего, живет кем жил. Уже и судимость давно сняли.

С надеждой, что не так все плохо, он повернулся к дежурному:

– Так что с Неждановым?

– Попал!

– Его осудят? Какой-то срок дадут? Что будет-то теперь?

– Сбыт будет. – буднично отозвался дежурный: От десяти лет.

– От десяти?!! За что? – ошалел Макаров от услышанного.

– А нечего было языком мести! – уверенно отрезал дежурный, вроде, и говорить-то больше не о чем.

Макаров смотрел, выпучив глаза: на дежурного, на Фомиченко, который явно все слышал, но и ухом не повел.

Десять лет за «мести языком»? А дальше что, пожизненное за косой взгляд? К стенке за неправильную прическу?

Сколько раз он видел их, был с ними знаком, но сейчас будто перестал узнавать. Словно эти люди сдернули с голов латексные накладки, а под ними… под ними что-то невообразимое! Вурдалаки какие-то. А они сидят, как прежде, и ничуть не стесняются своих вскрывшихся образин!

– Что? – с раздражением спросил дежурный под сверлящим взглядом стажера.

– И вы считаете, это нормально?!

– Я ничего не считаю. Что б считать, на это начальство есть. Им за это деньги платят, они пусть и считают.

– И часто, Романыч, вот так…

– Я откуда знаю? Он здесь не приходящий – в штате состоит. Каждый день кого-то ловит, оформляет. А сколько там левых, сколько правых, мне почем знать! Я вообще, сутки-трое работаю. А он пометок на материалах не оставляет.

Дежурный отвернулся, но тут же повернулся опять:

– Макаров, откуда ты взялся, такой совестливый? И давно ли? Зыркаешь тут на других, а сам?

– Я на десять лет никого не приговаривал.

– Ясен пень! У тебя полномочий таких нет. А были б – все то же самое. Тут не в сроках дело, а в принципе: могёшь ты, или нет.

– А вы могёте?

– Если б мог, здесь бы не сидел. Каждый должен заниматься своей работой и за нее отвечать. А за других я не ответчик.

Господи, как удобно все устроились! Конечно, виноват и отвечает кто-то. Кто угодно, только не мы.

Виктор Валерич, с усами, бравый, подтянутый. Такой правильный, крепкий мужик. За версту ясно: отличный семьянин, рукастый хозяин, заботливый отец и дед. Вот так, сядет, обнимет внучка за плечи и расскажет, какова она, эта жизнь. И все будет правильно и складно.

А здесь, – включает дурака. Досиживает до пенсии и какова она, жизнь, – знать не желает.

Фомиченко, исполнительный и недалекий. Делегировал право думать другим, послав туда же любую ответственность. Сказали – сделал. Сделал – забыл. Красота! Дадут наган – пойдет ставить к стенке неугодных. Вручат связку гранат – крикнет «Ура!» и бросится под танк. Для любых целей годится. Универсальный человек!

Конечно, никакие они не вурдалаки. Здесь все, – неплохие люди. В другое время были бы героями. А сейчас… так, поле с жиденькими цветами. Невзрачными, но не ядовитыми. А посередине, черной дырой: смертоносный борщевик, отравляющий округу своими фитонцидами.

Как он смог здесь прорасти? Почему его не задавили в зародыше? Дали впитать живые соки, позволили разрастись до гигантских размеров. Ведь здесь полиция, а не логово Минотавра! Как он умудрился тут завестись?

И что же я? Как все, цветочек полевой?

Пустой взгляд стажера жестко сфокусировался на мигающем светодиоде.

Бросивший курить курильщик, анонимный расхититель материалов, незадачливый освободитель, – все это умерло в нем. Засохло и прилипло к стулу, когда он встал с пониманием, что действительно может и должен сделать.

Макаров нащупал сбоку кобуру и двинулся к выходу. Прошел мимо зеркала, взглянул и отправился дальше. А отражение… как положено, последовало за ним. Как иначе? Теперь он был равен самому себе. Был цельным и, наконец-то, настоящим. И никакие тени с отраженьями не вправе от него отставать.

Он стал человеком, вспомнившим прописные истины, известные каждому с детства, но забытые во взрослой жизни. Что Василиса Прекрасная – добро, а Кощей Бессмертный – зло. И ничего среднего между ними нет и быть не может.

Что зло коварно и вероломно, а добро прекрасно и беззащитно. И нуждается в Иване Царевиче, его крепкой руке и остром мече. И пока он готов прийти на помощь, злу не удастся победить.

Так было и будет всегда. Теперь его очередь. Иван Царевич – он. Без коня, с кобурой вместо ножен, в серой, полицейской форме вместо кольчуги. Но, тот же самый. И добро, все то же. Оно в беде и нуждается в его оружии. В его пистолете Макарова.

Да, Макаров решил застрелить Федора Романыча. Решил, решился, – не важно. Теперь все неважно: чего хочет оппозиция, какое будущее ждет его и всех остальных…