Лжедимитрий

Мнишек сажает царевича на почетное место. По правую сторону его помещается князь Вишневецкий, по левую — прелестнейшее существо, с черными, как воро-ново крыло, роскошными волосами, с черными, как вороная сталь, и подчас холодными, как эта сталь, подчас жаркими, бросающими в озноб глазами. Это — дочь воеводы, Марина, сестра той, которая сидит рядом с князем Вишневецким, своим мужем, — сестра хорошенькой Урсулы. Марина старше Урсулы: но младшая сестра опередила старшую замужеством, потому… да потому, что Урсула — не Марина. Марина не удовольствовалась бы Вишневецким. Марина не из таких девушек, конечная цель стремлений которых замужество: хоть черт — да муж, хоть скот — да супружеское ложе дает. Хорошенькая головка Марины не о том помышляла. Иные образы, иные видения окутывали ее детство, отрочество, молодость. Идеалы недосягаемые, картины невиданные носились в этих чудных видениях над задумчивою головкою девочки.

Словно и теперь на мгновение посетили ее эти видения. Мысли и взоры ее унеслись куда-то… зрачки ее больших прелестных глаз расширены…

Да, она унеслась далеко — в детство свое, в отрочество, в сферу своих видений… «Они исполняются… — что-то шепчет внутри нее. — Ох, страшно до ужаса стоять на такой высоте… на миллионах голов… выше царств… и спасти эти миллионы… ох, страшно, страшно!..»

Еще маленькими девочками обе сестры, и Урсула и Марина, были так непохожи одна на другую. Наряд-ненькая, разодетая, завитая Урсула охорашивается перед зеркалом, напевает веселые песенки, мечтает о том, как она в воскресенье, в костеле, поразит своего вздыхателя новым бантом в волосах…

— Ах, Марыню, посмотри — идет ли ко мне этот пунцовый бант?

А Марыня не видит, не слышит… Она стоит у окна и смотрит на развертывающиеся перед ее глазами живописные картины берега Днестра с грандиозными изломами горного кряжа, на величественную панораму Заднестровья… Но ни этих картин, ни этой панорамы не видит она. Видит она невиданные страны, неведомые народы, неведомая природа… Эти неведомые царства она, Марыня, просвещает светом-божественного учения… Она стоит на возвышенной равнине под жгучим солнцем, и одинокая пальма, под которою она стоит, не может даже бросить тени, потому что экваториальное солнце печет ее вертикальными лучами. Вокруг, сколько в силах окинуть глаз, волнуется море из голов человеческих — это народы, пробужденные ею к новой жизни… О, какие массы их! Как велико это море людское! И веют над этим живым морем знамена, и на знаменах новые кресты — целый лес, целый бор знамен, преклоняемых перед нею, Марынею, и она благословляет этот лес знамен, эти волны народов, ею обращенных к свету Евангелия, этих царей в золотых коронах и в барсовых да львиных шкурах, с копьями и стрелами. Эти цари, народы, целые страны неведомого мира пришли поклониться ей, Марыне, великому миссионеру великого, вечного Рима, послу наместника Христова…

— Марыню! Марыню! Да посмотри же! Ах, какая ты дикая! — нетерпеливо щебечет Урсула, рисуясь перед зеркалом.

А «дикая» Марыня все стоит у окна и смотрит, далеко куда-то смотрит и что-то далекое видит… Видит она себя в вечном Риме, в капитолии, на возвышении, рядом со святым отцом… И святой отец возвещает народу о ней, о Марыне, о ее великих проповеднических подвигах, о том, что она словом Божиим завоевала церкви новые, неведомые страны, обратила в христианство миллионы народов неверных… И вечный Рим ликует! Гремит имя Марыни — нового апостола неведомых стран, и также перед нею веют знамена, и также этот лес знамен преклоняется пред Марыней, и стонет голосами великий Рим, прославляя имя Марыни…

— Да у тебя коса распустилась, Марыню. Ах ты, дикарка! — волнуется Урсулочка.

А «дикарка» все стоит неподвижно, не замечая, что ее вороненая «сталь-коса» действительно распустилась, тяжелые пряди свесились ниже пояса. Да и как этим прядям не упасть с головки Марыни? На этой головке — Марыня чувствует — царская корона… Марыня, подобно Иоанне д’Арк, ведет легионы для спасения своей дорогой Польши от диких турок, от схизматиков москалей-варваров… И вся Польша рукоплещет ей, Марыне, и татко рукоплещет, и Урсула…

— Просим! Просим! — раздались голоса гостей.

Марыня опомнилась. Она — не Марыня, а уже Марина. Около нее сидит московский царевич… Неужели видения детства сбываются?

— Когда Бог с помощью великодушного и во всем свете гремящего славою польского народа восстановит меня на прародительском престоле, я выведу Московское царство из мрака варварства, я насажу в моем отечестве цветы просвещения — и великодушная Польша с ее прекрасными обычаями будет служить для меня примером, — говорил с воодушевлением этот таинственный юноша, которого называли московским царевичем.

— Да здравствует царевич Димитрий! — воскликнуло несколько голосов.

Марина вздрогнула… Да, это он, царевич Димитрий, который не смеет поднять на нее глаза. А она видела эти глаза — странные, глубокие, с каким-то двойным светом, словно там, в глубине, виднеются другие глаза, и другой облик там виднеется человеческий…