Лжедимитрий

— Челом бьем тебе, государю царевичу, и кланяемся всем тихим Доном, — отвечал Корела.

Точно слезы, блеснуло что-то на глазах Димитрия, и он глубоко взволнованным голосом произнес:

— Спасибо вам, атаман Корела и атаман Нежак. Спасибо вам, атаманы-молодцы… Спасибо всему тихому Дону и славному войску Донскому. Я не забуду вашей службы, когда стану царем на Москве. Ступайте за мною.

Коляска тронулась.

— И нас, и нас, государь царевич, нас, московских людей, возьми с собою! — закричала та часть толпы, которая своими бородами и длинными зипунами привлекала такое внимание краковян. — Не покидай нас, батюшка, в чужой земле, — гудела толпа.

Димитрий сделал знак, чтоб и они следовали за ним. Вся площадь заволновалась, полетели в воздух шапки, но голоса всех покрывались ревом двух глоток — пана Непомука и шляхтича в женских котах:

— Нех жие! Нех жие! Нех бендзе Езус похвалены!

VII. ДИМИТРИЙ И МАРИНА У ГНЕЗДА ГОРЛИНКИ

Ранним майским утром 1604 года по глухой части воеводского парка в Самборе пробираются две женские фигуры. По самому цвету платьев, в которые они одеты, по цвету шляп, бантиков и иных украшений можно издали безошибочно догадаться, что та из них, которая повыше, — блондинка, а которая немножко поменьше — брюнетка. Тень, падающая от деревьев, скрывает их лица, и только изредка солнечный луч скользнет то по голубому банту блондинки, то по белым лентам брюнетки

— Ах, Сульцю, Сульцю! — говорит эта последняя с тоном печали в голосе. — Если бы ты знала, как я вчера плакала, когда увидала их. Прихожу, а они, бедненькие, приняли меня за свою маму, обрадовались, пищат, плачут от радости…

— Плачут?.. И ты видела их слезки? — насмешливо спрашивает блондинка.

— Ах, Сульцю, какая ты нехорошая. Разве же можно смеяться над такими вещами? У тебя сердца нет, я тебя и любить после этого не буду, — говорит огорченная брюнетка.

И она, отвернувшись, ускорила шаги.

— Нет, нет, душечка Масю, я пошутила… Ведь ты знаешь меня. Ну, прости, расскажи же. Ну, так обрадовались, плачут?..

— Да, да, гадкая Урсулка, да, плачут, злая медведица. Ведь Урсула — значит медведица… Плачут, действительно плачут. Я хотела погладить их, а они думают, что мама хочет их кормить, да своими розовыми ротиками и хватают меня за пальцы. Я и разревелась.

— Да где ж их мама?

— Ах, все это противный Непомук наделал… Вчера, ведь ты знаешь, был у папочки званый обед в честь этого Димитрия… царевича. В этот день, говорят, пятнадцатого мая тысяча пятьсот девяносто первого года, где-то в московском городе Угличе зарезали того мальчика, которым подменили настоящего царевича. Так папочка и вздумал праздновать, — конечно, из любезности, свойственной всем полякам, — вздумал праздновать день спасения царевича.

— Ах, татко, татко! Какой он у нас умный и милый! — прервала Урсула.

— Да… Только глупый Непомук, думая оказать особую честь царевичу, приказал хлопам наловить всевозможных птичек. Они и наловили их — принесли целые плетеные птичники. А моя покоювка Ляля, убирая мне к обеду голову, и говорит, что в поварскую принесли целый птичник хорошеньких живых птичек и что Непомук поймал и горлинку, у которой в парке есть маленькие дети, и говорит, что и ее хотят зарезать к обеду. Я и побежала сама в поварню. Гляжу, а горлинка уж зарезана. Жаль мне ее стало, так жаль! — и такою противною показалась мне вся поварская, с разложенными на столах маленькими трупиками бедных птичек, что я за обедом совсем не дотронулась до жаркого. Ты заметила это, Сульцю?

— Как же, заметила. Да и царевич заметил моему мужу, что панна Марина ничего не кушает.

— Ну, уж этот москаль! Для него ведь и птичек всех зарезали.

— Да он, Марыню, не виноват.

— Конечно, не виноват. Виноват во всем противный жук этот — Непомук. Ну, так после обеда мы и пошли с покоювкой к птенцам… Их могла унести хищная птица, сова или ястреб. Я и говорю покоевой, что надо около них на ночь оставить часового. Ляля обрадовалась и сказала, что она позовет сюда на ночь Тарасика.

— Какого Тарасика, Масю?

— Так, хлоп какой-то.

— А! Знаю, знаю этого пахолка. Ах, какая хитрая Лялька! Я знаю, что она в него влюблена и, вероятно, имела с ним, как с часовым, свиданье ночью у гнезда этих горлинок.

Марина покраснела.

— Так что ж? — сказала она. — Если они друг друга любят…

— А вот и он.

Перед ними, недалеко от тернового куста, вдруг выросла стройная фигура парня в белой рубахе, того парня, которого мы уже видели в лесу, в охотничьей засаде. У него тогда случилось несчастье: один из зайцев, которого он должен был, по панскому наряду, выпустить на охотников, задохся в мешке, за что молодцу и досталось от дозорцы. Только теперь этот хлопец был не в соломенной шляпе, а в новой небольшой шапочке.

Увидав господ, парень снял шапку.

— Ну, что птички? — спросила его Марина.

— Слава Богу, пани ласкава, — здоровеньки и весе-леньки.

— А ночью спали?

— Спали, пани ласкава.

— А им не холодно было?

— Ни, не було, пани ласкава. Я дрогадавсь та й накрыв своею шапкою… а шапка в мене новенька, гарна — батько на ярмарке купив.