Лжецаревич

Бледное лицо пана Феликса стало багровым, бычья шея покраснела и вздулась, пальцы огромных ладоней, казалось, впились в тело противника. Руки Никиты, как две змеи, оплелись вокруг стана «бешеного» и гнули пану спину. Скуластое простоватое лицо Медведя покраснело, и на висках вздулись и бились синеватые жилки.

Вдруг неподвижная группа борцов точно дрогнула.

Вместе с нею дрогнули и зрители, у которых от напряженного внимания холодный пот покрыл лоб.

Но нет, борцы снова неподвижны, только спина Гонорового едва заметно вогнулась.

Зрители притаили дыхание. Костры потрескивали, и трепетное пламя их ярко освещало бледные лица смотревших на борьбу и фигуры борцов.

Новая и новая дрожь…

Группа колеблется, подается. Теперь она уже не неподвижна. Подбородок пана Феликса глубже врезается в плечо Никиты, руки, кажется, скоро вырвут ребра вместе с мясом. Лицо его еще более багровеет; видно, что он хочет сбросить со своей спины кольцо рук Медведя. А Никита по-прежнему неподвижен, только жилы на висках вздулись веревками.

Гоноровый хочет подмять противника под себя, он весь в движении. Никита не шелохнется, и руки его все по-прежнему соединены на пояснице пана Феликса, и с каждой попыткой Гонорового сбросить их они сжимаются крепче, а спина пана все больше сгибается.

Крик дикого зверя пронесся и потряс толпу, и Феликс в бессильной ярости впивается зубами в плечо противника, а руки, как два молота, колотят бока Никиты.

Тут произошло что-то необычайное. Руки Медведя шевельнулись, и спина Гонорового моментально вогнулась. Послышался звук ломаемой кости, и «бешеный» пластом протянулся на земле.

– Пане! Пане! Добрый пане! – с горестным воплем кинулся Стефан к своему господину.

Но тот его вряд ли слышал. Он силился приподняться. Руки действовали, но ноги бессильно протягивались по земле. «Вампир» с невероятными усилиями полз к Никите. Он сыпал проклятия, богохульствовал, скрежетал зубами от боли и ярости. Он прополз немного и упал обессиленный, умирающий. Он царапал, грыз землю… Потом великан вдруг вытянулся всем телом.

– Помер! Что за страшная смерть! – говорили в ужасе в толпе. – Смотрите, он так и умер, закусив землю.

– Жаль, что не мне его пришлось убить! – промолвил, выходя из толпы и обращаясь к Никите, какой-то человек.

– Побойся Бога! Что ты говоришь? Жалеешь, что не убил человека! – укоризненно, покачав головой, сказал старик Варлаам.

– Максим?!

– Павел!

Такими восклицаниями обменялись вышедший из толпы человек и боярин Белый-Туренин.

– Голубчик! А ведь говорили, что ты погиб в пожарище. Как это мы до сих пор не встретились? Обнимемся, – говорил Павел Степанович, подходя к Златоярову.

Лицо того вдруг омрачилось. Протянутые было для объятия руки опустились.

Белый-Туренин заметил это и побледнел.

– Ты все еще не можешь простить мне «того»? Да, я виновен… Ты прав… Но знал бы ты, сколько страдал я за то! – с тоскою промолвил боярин.

Златояров-Гноровский посмотрел на измученное лицо своего бывшего друга, на его рано поседевшую бороду, подошел и обнял его.

– Твой грех не мне судить… Бог рассудит… Обнимемся, друг.

Павел Степанович сжал его в объятиях.

– Первая радость во все время… – сказал он погодя. – А вторая сейчас будет: знаешь ты, куда запрятали твою невесту?

– Нет! Если б знал!

– Она в монастыре кармелиток… Он недалеко от вотчины Влашемских.

– Вот радость мне – так радость! – бросаясь обнимать приятеля, воскликнул Максим Сергеевич. – Теперь я вырву ее из их когтей. Ну, Афоня, завтра же в путь обратно в Литву! – добавил он, обращаясь к хлопцу, стоявшему за его спиной.

Афоня едва его расслышал. Он смотрел на плачущего над трупом пана Феликса Стефана и жесткое выражение лежало на его лице.

За истекшее время Афоня изменился до неузнаваемости. Теперь это уже не был робкий, слабый мальчик – это был молодой парень, видавший виды, способный постоять за себя.

Своему господину Афоня ответил не сразу.

– Добрый пан! Позволь мне не ехать с тобой.

– Что так? – удивился Златояров.

– Мне прежде надо отплатить за отца вон тому, – сказал парень, указывая на Стефана.

– А! Ну что ж, твое дело! Оставайся с Богом.

В то время как у Павла Степановича происходил разговор с Максимом Сергеевичем, князь Щербинин беседовал с Никитой.

– Ты как здесь очутился, Микита? Я думал, ты в Москве с женой.

– Нет у меня жены, боярин.

– Умерла? Неужели?

– Да, померла, – глухо ответил бывший кабальный, не глядя на князя.

– Кто думать мог! Такая молодая… Царство ей небесное! Ты ведь с нею счастливо жил, кажись?

– Да, счастливо, – нехотя отвечал Медведь.

– Значит, с горя из Москвы ушел?

– С горя, княже, с великого горя! – воскликнул Никита.

– Сбежал мне на благо: не случись тебя сегодня здесь, верно, не быть мне уже в живых: зарубил бы он меня, ей-ей! Ведь уж и саблю занес. Спасибо тебе – жизнь мне спас. Век буду за тебя Бога молить с женой своей вместе.

Никита слушал и то бледнел, то краснел.

– Полно, княже… – смущенно пробормотал он.

– Как полно? Наградить тебя надо. Чего хочешь? Денег? Земли? Иного…

– Ничего мне не надо.

– Да ведь за дело даю, не из милости. Чего же не берешь?