Лжевремя

Я видел, как стучал в стекло
и гиб наверняка.
От облаков его несла наклонная река.

А я – свободный от огня,

от цвета вод с небес.
От глаз, спешащих отогна-
ть его от гиблых мест:

не важно, суша ли оно,

железная ль вода.
Из божьих дел удалено
различие, уда-

лена немалая их часть —

нет слов и сил на них.
Стучал в стекло, так постучать
мог только ты и ник-

то другой.

«Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом…»

Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом.
Ужас выдавливая из нот, радующих потом.
Только что возненавидя свет и отключая слух —
ветер отыгран сто раз, спет, и наизнанку – сух.

Кто же увидел в нем дождь, снег, новых уродств боль.

Ветер бросается зол, слеп – вырвавшийся коб'oльд.
Он обойдется без слов, ласк, день оборвав, связь.
Сколько бы ветром ты ни клялась, он в нашем окне увяз.

Диптих

1

Есть у нас дождик московский,
резкий, когда моросит.
Город светящийся, жесткий
диск на мгновенье висит

на волосках нервной ткани.

Светом пульсирует кровь.
Время в граненом стакане.
Грани играют любовь

к речи, пронизанной ртутью —

столбиком до сорока;
к речке – земли перепутью,
слишком земля широка;

к жизни – сухой или влажной

с вечной привязкой к местам.
Мир умирал, и не важно
что я сказал ему там,

что наливал ему – пили,

строчки какие читал.
…Если меня не любили,
значит, я сам перестал.

2

Жизнь обрастает сентябрем.
Опущен, как в театре, занавес.
Он пылен, из него бьет гром,
он поднимается – всё заново.

Так действом заправляет Зевс!

И протекает жизнь культурная.
И слезы натуральны здесь,
а кровью – ленточка пурпурная.

Пусть нету связей смысловых

у времени для каждой мелочи,
но бьются тысячи живых
в сетях дождя, плыть не умеючи,

сказать по делу, попросить,

поклясться жизнью! Третий занавес.
Московский дождик моросит:
что, мол, никто не держит зла на вас…

«Кукурузные хлопья – хрустит листва…»

Кукурузные хлопья – хрустит листва.
Дождь настроился и не ждет.
В темноте задыхается, мнет слова
и сильнее по мне идет.

Человек застывает, летит листва.

Сны в копье, пробужденья щит.
И желанье его умереть сперва
уживается с просьбой: жить!

И на фоне неба, дурного сна,

листьев, съеденных ртутной тлёй —
он грустит острей, насмотревшись на
всех, не помня, какой он злой.

«Петербургские аллеи тяжелы…»

Петербургские аллеи тяжелы.
В бой – на желтое – бросается Нева,
на рассвет, мы только ожили,
чтобы чувствовать слова;

На слова – они щемящи и кислы,

будто кофе загустел во рту.
Стену, что напротив, перекрасили,
но глаза не видят, помнят ту.

Удивляешься: как слепы и глухи

те, кому бы слушать и смотреть.
И водой с песком – от шелухи
очищаем жизнь и даже смерть.