Лживые зеркала

Все члены их маленькой команды открывались Уинифред с новой стороны, правда, никто, кроме Дарлинга, не спешил бросаться к ней в объятия. Обе девушки относились к Уинифред с ощутимой и разумной опаской, и странно было бы ожидать другого. Сама она тоже не спешила сокращать образовавшуюся между ними дистанцию.

Лаура оказалась даже смышленее, чем Уинифред показалось на первый взгляд. Ей было всего четырнадцать, но усталые тяжелые глаза, скорбные складки в уголках маленького рта и худая костлявая спина выдавали в ней человека, столкнувшегося в жизни не с одной преградой. Она часто молчала и много слушала, а когда брала в руки кисть, та казалась продолжением ее руки – так искусно Лаура с ней обращалась. Она вечно писала и рисовала, когда не работала по дому, а потом могла вдруг исчезнуть на полдня и вернуться с ошеломляющими сплетнями, которыми с ней делились другие слуги.

Но во всем, даже в ее робости, обходительности и удивительной твердости характера, читалось беспрекословное, поразительное обожание ею Дарлинга. О нем Лаура говорила не иначе как с легкой смущенной улыбкой, касавшейся глаз и изящного высокого лба. Во всем она старалась угодить Дарлингу, всегда была готова явиться по первому зову и выполнить любое поручение. Теодор, в свою очередь, относился к Лауре с нежной, трепетной лаской. Если бы не ее белый чепец и раскосые глаза, можно было бы подумать, что Лаура – его сестра, а не прислуга. Незримая связь между Дарлингом и девочкой удивляла Уинифред, ей казалось, им не нужны слова, чтобы понимать друг друга.

К Уинифред Лаура относилась с отрешенным, но восхищенным почтением, как к снизошедшей с небес богине. Она никогда не пыталась преодолеть расстояние между ними, но, если бы Уинифред протянула ей руку, Лаура с готовностью бы за нее ухватилась. Маленькая экономка старалась услужить ей во всем, и мало-помалу сама Уинифред начала проникаться к ней если не нежностью, то симпатией. Лаура была умной девочкой и видела гораздо больше, чем показывала. Она никогда не говорила о своем прошлом и упрямо молчала, стоило Уинифред подвести ее к этой теме. Эта таинственность, которая окружала происхождение Лауры и ее выдающиеся таланты, лишь подогревала интерес к ней.

Но с Эвелин, несмотря на первичную теплоту, у Уинифред сложились весьма прохладные отношения. Перемена произошла после их разговора о Дарлинге перед балом. С мисс Саттон Уинифред пересекалась нечасто, только когда той удавалось вырваться из-под надзора родителей и гувернантки, следившей за ней с поистине ястребиной пристальностью. Эвелин завтракала у друзей в Пимлико, обедала у знакомых на Гровенор-стрит и ужинала на званых вечерах где придется. Она ответственно подошла к своему уговору с Теодором и была полна воинственной решимости до конца сезона найти себе порядочного жениха. По ее словам, мистер Саттон пришел в восторг от того, что дочь наконец-то взялась за ум. После бала Уинифред видела ее всего два раза, и каждый раз Эвелин заговаривала с ней безукоризненно приветливым, но отстраненным тоном, будто не могла простить ей обиду, нанесенную Теодору. В их отношениях Уинифред чувствовала глубокую сердечную привязанность – не романтическую, но будто родственную. Эвелин без всякого умысла или смущения поправляла Теодору неумело завязанные галстуки, а тот позволял себе шутки насчет ее возраста, на которые она и не думала обижаться. Мисс Саттон ни словом, ни делом не давала понять Уинифред, что отношение к ней изменилось, и даже на балу вела себя весьма живо, но Уинифред видела отчетливую перемену. В ее глазах потухло теплое восхищение, а изящное фарфоровое личико больше не выражало симпатии, только подчеркнутую вежливость.

Уинифред следовало бы поучиться легкости, с которой у мисс Саттон получалось напускать на себя ауру доброжелательной неприступности. Ее собственный снобизм был другого толка – не такой ненавязчивый и искренний, как у Эвелин. Уинифред смутно ощущала свою принадлежность к людям высшего света, но она была такой же фальшивой, как ее собственное имя. Ей хотелось иметь этот легкий, неуловимый дух аристократизма, присущий Дарлингу и Эвелин, и имеющий значение каждый жест, каждое слово, каждый взмах ресниц. И в то же время она невыносимо презирала их ограниченный, тупой взгляд на мир, в котором все видится черно-белым, а этикет оказывается важнее морали. Уинифред завидовала белым красивым рукам Эвелин и ненавидела их за то, что они не поднимали ничего тяжелее чайной ложки; восхищалась способностью Дарлинга держать в памяти литературу целыми абзацами и презирала его за то, что у него напрочь отсутствует всякая логика. В глубине души Уинифред понимала, что, даже будь у нее такая возможность, она никогда не смогла бы до конца примкнуть к тому, что называют высшим светом, – кучке напыщенных, но в общем-то совершенно беспомощных и пустых снобов, отчего-то возомнивших себя лучше остальных.