М. А. Бакунин

Эта сцена произошла при первомъ знакомств Бакунина съ Дебогоріемъ-Мокріевичемъ и въ томъ самомъ году, когда Антони Бакунина посылала письма нефранкированными, будучи sans sou a la lettre. Любопытная подробность одной изъ такой посылокъ: 14 ноября 1871 года Бакунинъ пишетъ Огареву: «Второй день, какъ перестали сть мясо и скоро останемся безъ свчей и безъ дровъ… Пожалуйста, не говори объ этомъ, чтобы Женева не заболтала… Не франкирую этого письма, а письмо къ О-ову ты передай. Онъ такой же нищій, какъ и я, — значитъ, нефранкированныхъ писемъ ему посылать нельзя». Подумать только, что Бакунинъ не имлъ возможности выписывать необходимыхъ ему политическихъ газетъ и просилъ Герцена не обращать использованныхъ журналовъ на какое-нибудь «неприличное употребленіе», но присылать ему, Бакунину!.. Вс такія подробности унизительной нужды буржуазное общество забыло о Бакунин, но грошевые долги Бакунина помнитъ крпко, вмст съ анекдотами о неимоврномъ количеств чая, который поглощалъ Михаилъ Александровичъ. Чаепійца онъ былъ, дйствительно, ужасающій, и его post scriptum'ы o присылк чая въ письмахъ къ Огареву — поистин, комическій элементъ въ тяжелой житейской драм. И каждый post scriptum непремнно, съ достоинствомъ, требуетъ, чтобы чай былъ высланъ наложнымъ платежомъ, contre rembourseraent, хотя Огаревъ неизмнно посылалъ чайное сокровище въ подарокъ, зная, что, при наложномъ платеж, Бакунинъ никогда не справится съ деньгами, чтобы выкупить пакетъ съ почты. Бакунинъ, опять-таки съ неизмннымъ достоинствомъ, пріятно удивлялся подарку своего «Аги», а, письма черезъ два, снова взывалъ: пришли два фунта чаю contre remboursement… Въ этомъ, конечно, много «Большой Лизы!» Но улыбка, возбуждаемая чайными томленіями Бакунина, быстро гаснетъ. Ее убиваетъ опять то же самое соображеніе: однако, этотъ шестидесятилтній старикъ, отдавшій длу русской и европейской свободы сорокъ лтъ жизни, пожертвовавшій революціи всми буржуазными благами, состояніемъ, сословіемъ, положеніемъ, родиною, на старости лтъ оставленъ былъ признательными соотечественниками въ такомъ блестящемъ положеніи, что долженъ былъ побираться у пріятелей даже для возможности обезпечить себ необходимый при умственной работ студенческій стаканъ чаю!.. Нтъ, повторяю еще разъ: когда изучаешь «смшныя» и «порочныя» стороны Бакунина, не за Бакунина становится стыдно и обидно, — его только жаль безконечно, со всмъ его огромнымъ удалымъ ребячествомъ, взрослымъ дтствомъ геніальной натуры, безпомощнымъ богатырствомъ и богатырскою безпомощностью. Его только жаль, а негодованіе и отвращеніе достаются русскому образованному обществу, что губило, губитъ и долго еще губить будетъ такихъ Бакуниныхъ своимъ равнодушнымъ предательствомъ: въ мир — нуждою безъ отзыва, помощи и кредита, а на войн — фразистымъ революціонерствомъ въ перчаткахъ, за декламаціей и посулами котораго таится пустота повапленнаго гроба, пустота — хоть шаромъ покати. Бакунинъ умеръ въ Берн, въ нмецкой свободолюбивой семь знаменитаго физіолога Фохта, на рукахъ послдняго своего ученика и друга, итальянскаго чернорабочаго, зарытъ въ швейцарскую землю, и нмка Рейхель, видвшая въ немъ идеалъ человка, приняла на себя заботы о его могил… Такимъ образомъ, и кончина его вышла такою же международною, какъ вся жизнь. Что касается родины, она отозвалась на смерть Бакунина лишь нсколькими скверными некрологическими анекдотами, утверждавшими уже распространенныя о немъ лжи и сявшими новыя, скверныя клеветы. Положительное отношеніе къ памяти Бакунина спотыкалось о высокій порогъ цензуры; честная печать молчала съ завязаннымъ ртомъ, безчестная бахвалилась, будто она съ Бакунинымъ никогда серьезно не считалась, не питала къ нему никакого уваженія (какъ, якобы, она уважала Герцена), ругалась и пыталась представить глазамъ общества великаго трибуна — сегодня мошенникомъ, завтра — сумасшедшимъ, а послзавтра — не то юродивымъ, не то просто какимъ-то шутомъ отъ революціи. Подобною раскраскою бакунинской репутаціи занимались не одни Катковы, — не удерживался отъ соблазна, даже при жизни М. А.- напримръ, и глава славянофильства, И. С. Аксаковъ, печально оправдавъ скептическую прозорливость о немъ Бакунина въ старинной полемик шестидесятыхъ годовъ. Только въ послдніе годы, когда революціонныя вянія хоть немного ослабили узы русской книг, стала возможна реабилитація Бакунина и безпристрастная критическая оцнка его могучей фигуры и дятельности. Да и то, драгомановская біографія Бакунина (далеко не снисходительная къ покойному революціонеру!), равно какъ и собраніе писемъ его, недавно подверглись конфискаціи за строки, касающіяся императора Александра ІІ… Я далекъ отъ самонадянной мысли, что мой бглый очеркъ явится апологіей, вносящею новые взгляды на личность Бакунина, и освтитъ во весь ростъ его гигантскую историческую роль. Для этого слдовало бы сдлать обширное изслдованіе демократической бакунинской доктрины, съ ея послдовательнымъ ростомъ отъ Гегеля къ позитивистамъ, отъ оправданія николаевщины къ философскимъ мыслямъ Жюля Елизара, сложившимъ compendium германской соціальной революціи, отъ націоналъ-соціалистическихъ тенденцій къ бшеной вражд съ государственнымъ соціализмомъ, отъ расоваго феодализма въ интернаціонализму, отъ Маркса къ бунтарству и анархическому «творчеству разрушеніемъ». Заглавіе моего очерка показываетъ, что я имлъ въ виду говорить съ публикою о Бакунин, а не о бакунизм. Эту вторую задачу я постараюсь исполнить отдльно. Въ этомъ же первомъ наброск я старался лишь обрисовать фигуру Бакунина, какъ представителя того могучаго духа, того святого безпокойства, избранные носители которыхъ, задыхаясь въ тсныхъ русскихъ рамкахъ, — искони привыкли либо расшибать свои удалыя головы о желзныя ршетки, либо, прорвавшись сквозь ихъ сть, изъ полона на волю, превращаться въ гражданъ всего міра, длать исторію всего міра, становиться необходимыми всему міру. Бакунинъ — сдовласый Мцыри, познавшій мучительный восторгъ революціонной бури; Бакунинъ — Стенька Разинъ, предложенный Европ въ перелицовк на западные нравы и въ перевод на языкъ германской философіи: Бакунинъ, гегеліанскій гелертеръ, кончившій жизнь отрицаніемъ науки, если она — не наука бунта и топора, — несомннно самый типическій и грозный изъ всхъ русскихъ буревстниковъ, свиставшихъ своими черными крылами надъ буржуазною Европою XIX вка, Бакунинъ сдлалъ въ этой буржуазной Европ нсколько революцій, правда разршившихся лишь въ буржуазныя же демократіи, но сами революціонеры, въ рядахъ которыхъ онъ былъ солдатомъ или вождемъ, боялись его, чувствуя въ немъ существо иной силы и высшаго бурнаго духа. Извстна фраза Коссидьера, парижскаго революціоннаго префекта въ 1848 году, что Бакунинъ неоцнимъ въ первый день революціи, а во второй день его надо разстрлять. Герценъ, отъ имени Бакунина, острилъ, что Коссидьеръ тоже человкъ неоцнимый для революціи — только его слдуетъ разстрлять наканун ея перваго дня. Нмцы, не исключая геніальнаго Маркса, не исключая влюбленнаго въ Бакунина Руге, — въ лучшемъ случа,- терпли русскаго революціонера черезъ силу, въ большинств же откровенно его ненавидли и, въ конц концовъ, — мы говорили уже, — по докладу Утина, выжили и выгнали «Старца Горы» изъ Интернаціонала. Но любопытно, что изгнавъ Бакунина, — притомъ съ большимъ трудомъ, при рзкомъ протест весьма численнаго большинства, образовавшаго затмъ Юрскую Конфедерацію, — выгнавъ Бакунина, Интернаціоналъ и самъ не замедлилъ распасться и разложиться, точно онъ утратилъ свой природный символъ, свою международную душу. Русскіе революціонеры-западники, лондонскіе изгнанники, тоже боялись Бакунина. Огаревъ понималъ его лучше и любилъ больше, но Герценъ, чмъ дальше жилъ, тмъ дальше и подозрительне отходилъ отъ Бакунина. Его умренному полу-соціалистическому міровоззрнію и эстетической натур культурнаго западника (по воспитанію и образу жизни, — въ образ же мыслей Герцена мелькали часто, если не славянофильскія, то во всякомъ случа славистскія настроенія) — была прямо антипатична, подозрительна, быть можетъ, даже втайн страшна буря бакунинскаго Sturm und Drang'a. Вдь Бакунинъ, какъ смерчъ разрушительный, объявлялъ войну уже не династіямъ, не сословіямъ, не классамъ, но всему двадцативковому складу европейской цивилизаціи. Польскіе революціонеры, за дло которыхъ Бакунинъ стоялъ горою, ради которыхъ онъ увлекъ Герцена и Огарева въ агитацію, погубившую и распространеніе «Колокола», пришли въ ужасъ, прислушавшись къ неутомимой логик крайностей, какъ излагалъ имъ Бакунинъ собственное ихъ будущее, во время шведской экспедиціи. Домонтовичъ открыто заявилъ, что, если надо выбирать между императорскимъ правительствомъ и тми демократическими формами, въ какихъ стремятся возстановить самостоятельность Польши ея русскіе друзья, съ Бакунинымъ во глав, то онъ высказывается за сохраненія деспотизма. Потому что, — говорили шляхтичи, — деспотизму когда-нибудь конецъ будетъ, и тогда мы устроимся, какъ намъ надо, а вашъ перестрой народъ взять назадъ уже не позволитъ. Такимъ образомъ, мы видимъ, что Бакунинъ въ активной революціи былъ, въ сущности, совершенно одинокъ и, въ полномъ смысл слова, одинъ въ пол воинъ. Быть можетъ, одиночество и придавало ему, какъ Ибсенову Штокману, ту сокрушающую силу, что была неотъемлемымъ и основнымъ признакомъ его революціоннаго апостольства. Свободный и одинокій, ринулся онъ — «буревстникъ, черной молніи подобный» — въ жизнь, требующую перестроя, и прошелъ ее, какъ ниспровергагощій смерчъ. Есть люди, для кого всякое настоящее міра тсно, какъ тюрьма. Бакунинъ, по смерчевой натур своей, самый яркій и могущественный примръ ихъ, ломающихъ тсное настоящее для просторнаго будущаго. Онъ задыхался въ Россіи, — бросился въ славянство, — тсно стало въ славянскихъ рамкахъ, — понесся смерчомъ по германской демократіи, — поднялъ вихри Ліона, Барцелоны и Болоньи, — мало! мало! — буйство фантазіи и неукротимый энтузіазмъ убжденія громоздятъ предъ нимъ видніе международной анархіи, идеалъ безгосударственнаго свободнаго, индивидуалистическаго самоуправленія, апокалипсисъ человка, восторжествовавшаго надъ проклятіемъ первороднаго грха, побдившаго рабскій трудъ въ пот лица, упразднившаго терніи и волчцы, насмшливо общанные человчеству, вмсто хлба…